Возвращение в эмиграцию. Книга первая - Ариадна Васильева

— Вот, отбыл повинность, теперь можно и для собственного удовольствия. Вы отлично танцуете.

Разговорились. Он стал рассказывать о своей работе. Я слушала, слушала, потом отстранилась слегка и спросила:

— Вы — русский?

Он тоже отстранился от меня, брови его изумленно взлетели вверх.

— Вот так фокус!

Мы продолжили разговор по-русски.

— Вам нравится ваша работа?

— Да полно, как это может нравиться! Но ко всему привыкаешь. Я, к тому же, больше ничего не умею делать. С детства отдали в балетную школу. Но на сцену не пробился.

— Почему?

— Может, таланта, может, усердия не хватило. А это… — обвел глазами бальный зал, битком набитый парами, — осточертевает подчас, передать не могу — как. Но другой работы, увы, нет.

Мы протанцевали еще несколько танцев, мило распрощались. Забавно было познакомиться с профессиональным danseur mondain. А впрочем, мне было жаль его.

Но сегодня на меня напала ненависть к русским. Не к близким или к знакомым, а вообще. Я вдруг возненавидела русских за все, что они друг другу сделали. Я не понимала, как они допустили эту резню, это горе, это взаимное уничтожение! Как они могли позволить, чтобы какая-то ограниченная, тупая Сюзанна тыкала меня носом в наше несчастье и за принадлежность к русской нации лишала куска хлеба!

Как я завидовала тихим евреям! Они сумели построить себе отдельный квартал и мирно живут в нем. Как я завидовала Фатиме, ее рассказам о прекрасных взаимоотношениях в кавказской колонии.

И только мы — великороссы, соотечественники Пушкина и Толстого, расселившись на пространстве от Балтийского моря до Тихого океана, грызлись, как свора бешеных собак, без всякой надежды на примирение.

Промокшая, гневная, безработная, я пришла, наконец, домой. В маленькую Россию, к несчастной, больной, угасающей матери. Больше некуда было идти, не к кому.

10

Статистка. — Бал в Галлиполийском собрании. — Знакомство с младороссами. — Спортгруппа. — Тридцать четвертый год

Снова стала брать от случая к случаю заказы у Иры Беллин. Все лучше, чем ничего. А вскоре устроилась статисткой на киностудию.

Интересного было мало. Целыми днями околачивалась среди таких же статистов, изображала вместе с ними толпу на улице, танцевала в «ресторанах» или еще что-нибудь в этом роде. Через неделю режиссер указал пальцем на меня и еще одну девушку. Нам дали зонтики, велели взяться за руки и пройти несколько раз мимо витрины магазина. Потом остановили, попросили начать разглядывать выставленные в ней манекены, закрывшись от остального мира зонтиками.

Пять или шесть раз мы повторили этот проход, чтобы оператор мог хорошенько снять наши спины. Режиссер сказал «достаточно», и на нас перестали обращать внимание.

Публика среди статистов была смешанная — несколько русских и один старый знакомый из маминого театра. Владимир Михайлович Дружинин. Он следил, чтобы ко мне не приставали. В больших перерывах между съемками мы усаживались в укромном месте и говорили о давно прошедших временах.

Наступил Новый год. Праздник отмечали, как всегда, у тети Ляли. Гости разошлись рано, Саша и Петя засели играть в белот. Играть вдвоем было неинтересно, и они позвали меня. Показали правила, стало веселей, только Петя орал за каждый неверный ход, швырялся картами и втолковывал бездарной ученице:

— Азарт, азарт надо иметь! В тебе совершенно нет азарта!

Что верно, то верно. Не было у меня никакого азарта.

На следующий день мама и Саша уговорили пойти с ними на бал в Галлиполийское собрание. Как и ожидала, на балу было скучно. Единственный, кто от души веселил публику, — Павел Троицкий, знаменитый пародист. Он вышел на сцену во фраке, в ослепительно белой манишке, манерно раскланялся и объявил, грассируя:

— Музыка моя, слова тоже краденые.

В зале засмеялись. Всем было понятно, кого он изображает. Троицкий запел а ля Вертинский:

А Саша вовсе не был в Сингапуре-пуре,Бананы он в Париже только ел.Магнолию тропической лазуриОн в ки-но подсмотрел.

Дальше шел припев:Там, там, ди-ри-ди-там,Сразу видно, что у СашиНе в порядке ТАМ!

При этом Троицкий вертел пальцем возле виска. Очень похожий, смешной и грустный, стоял он на сцене, а зрители покатывались со смеху.

Друзья-компатриотыСидят, как идиоты:«Зачем я на концерт сюда попал?Бол-ван!»

Говорили, будто на пародии настоящий Вертинский нисколько не обижается, напротив, сочиняет их вместе со своим другом Троицким.

На том балу я впервые слушала Плевицкую. Была она уже не первой молодости, полная. Но голос! Грудной, бархатный. Успех был грандиозный. Бурю восторга вызвала коронная ее песня:

Замело тебя снегом, Россия,Закружило холодной пургой.И холодные ветры степныеПанихиды поют над тобой.

Седовласый старичок, рыдая от умиления, нес на сцену букет роз. Буйная радость царила в зале. Я вспоминала разговор с Петей и злилась. Действительно, чему радуются? Ведь панихида же! И голос трагический, обреченный.

Потом были еще номера, танцевала жена Бориса Карабанова. Потом стало совсем скучно. «Зачем я на концерт сюда попал?» Я отпросилась у мамы и часов в девять приехала к тете Ляле.

Помогла бабушке распустить старую кофту и смотать шерсть в клубки. Ни Татки, ни Пети не было. Он отправился в Медон к невесте. Татка не вернулась с вечеринки. Ее устраивала какая-то русская организация. После лицея она растеряла подруг-француженок и вот прибилась туда. Я решила дождаться ее и хорошенько порасспросить про эту организацию.

— А, хожу, да, — рассеянно ответила она, когда наконец явилась, — мне там пока нравится. Сама организация, конечно, политическая, как все, что устраивают наши… Они называют себя младороссами.

— Тата, — захихикала я, — неужто ты ударилась в политику?

— Je men fiche pas male[30] до любой политики. Политикой там занимаются взрослые. Всякие старички. (Старичками Татка считала любого чуть старше тридцати лет.) А для молодежи есть спортгруппа. Все делают вид, будто ходят ради серьезных разговоров, а на самом деле потанцевать, поболтать. Ils s’en fichent pas male de toute politique[31]. Хочешь, свожу?

Так я попала в младоросскую спортгруппу.

Небольшой особняк Младоросской партии[32] находился на улице Дальре в пятнадцатом аррондисмане. Это было ближе, чем мотаться в центр к «Белым медведям». Для молодежи партия выделила одну комнату, где можно было собираться на вечеринки, танцевать под патефон и крутить романы. К моей великой радости, я встретила там давнюю подругу по Монпарнасу Машу Буслаеву. Она сделалась к тому времени важной персоной — секретарем спортгруппы.

— У нас очень сложная система, — важно начала она, а я фыркнула.

Маша обиделась, надула и без того пухлые губки.

— Вот ты смеешься! Это тебе не Монпарнас, это серьезно.

— Машутка, брось дурить! — я пощекотала ее по старой привычке. Она страшно боялась щекотки.

Машка расхохоталась, бросилась в сторону, зашептала жарко, удерживая меня на расстоянии вытянутыми руками:

— Вот ты не веришь! «Царь и Советы!» — это, думаешь, так просто все? Это тебе не жук на палочке!

Я стала присматриваться к спортгруппе, еще не решив толком, буду ходить или нет.

Их было человек сорок парней и девушек моего возраста или чуть моложе. В более мелкие группы они сбивались по симпатиям, а сколько народу было в самой партии, я так никогда и не узнала, но тоже не густо, хотя в других городах и даже других странах были свои филиалы и отделения. В Париже все вместе со спортгруппой составляло человек сто пятьдесят.

Считалось, что спортивная молодежь должна подрасти, поумнеть и впоследствии вступить в партию под странным лозунгом «Царь и Советы!» А пока она росла и умнела, ей вменялось в обязанность являться на собрания. Девушкам — в белых блузках и синих юбках, парням — в белых рубашках и черных брюках. Ребята с серьезными и озабоченными лицами выстраивались в почетный караул по обе стороны от «стоячего» младоросса. Так называли парня за постоянную обязанность вносить и держать трехцветный российский флаг.

Появлялся Глава партии Александр Казем-Бек[33]. Парни вытягивали вперед правые руки и дружно рявкали:

— Глава! Глава! Глава!

На этом партийные функции спортгруппы заканчивались, ее оставляли в покое до следующего собрания. Отбыв повинность и, дождавшись окончания официальной части, спортгруппа в мгновение ока растаскивала по стенам зала стулья, освобождала середину. И… начинались танцы до упаду.