Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга II - Константин Маркович Азадовский

Я не вижу расхождения в данном вопросе о происхождении эпоса, который становится сейчас предметом особенного внимания, между мной, скажем, и Андреевым, написавшим хрестоматию о фольклоре[16] и где русский эпос сравнивается с феодальной аристократической средой. Затем я не вижу разницы между моими взглядами и взглядами моего покойного брата со взглядами А. М. Астаховой, написавшей предисловие к «Эпической поэзии». Правда, в несколько <более> счастливом положении оказался т<оварищ> Азадовский, который счастлив только тем, что он по эпосу много статей не писал. Но поскольку он редактировал сборник, он, значит, разделял эти взгляды (л. 8).

В большей же части своего выступления докладчик энергично отмежевывался от Наумана, чьим трудам он уделял ранее немало внимания.

Дискуссия выплеснулась за рамки научной (точнее, наукообразной) полемики, когда слово взял Н. Н. Волков; его замечания в адрес Ю. М. Соколова и особенно М. К. не лишены были политической подоплеки:

…Юрий Матвеевич как бы предупреждает, что ученого не нужно торопить откликаться на события сегодняшнего дня. Я думаю, что если этот ученый идет по правильному пути, если для него собственный путь ясен, то для него не страшно откликнуться на звонок из «Правды» и сейчас же высказаться по тому или иному принципиальному вопросу (л. 20).

Далее оратор перешел к «разоблачениям»:

Азадовский в своем вступительном слове доложил, что наука не подчиняется политической конъюнктуре сегодняшнего дня. <…> Что значит: политическая конъюнктура сегодняшнего дня в условиях сегодняшней действительности? Это значит каждодневная реализация той социалистической и коммунистической программы, которую осуществляет наша коммунистическая партия. Стало быть, эти оговорки, по меньшей мере, кажутся странными (л. 20).

Волков не преминул задержаться на знакомой ему работе «Ленин и фольклор», в которой, по его словам, «отразился вульгарный социологизм достаточно ярко». Повторяя и перефразируя свою рецензию, он приписывал М. К. совершенно чуждые ему утверждения («фольклор первых лет революции носит враждебный партии и советской власти характер» и т. п.). Возмущение у него вызвал и тезис М. К. о том, что фольклор не создал образа реального Ленина. «А что такое образ реального Ленина? – вопрошал Волков. – Нам кажется, что любой самый свежий, самый мощный фольклор навряд ли сможет отразить всю многогранную революционную героическую деятельность наших великих вождей – Ленина и Сталина» (л. 20, 21).

И – заключительный аккорд:

Должен сказать, что здесь, в нашем институте, сидела целая контрреволюционная банда, которая не только звонками по телефону оказывала воздействие на науку, на гуманитарную науку и, в частности, на фольклористику, но и иными путями (л. 22).

Обличительное выступление Волкова, направленное в основном против М. К., разительно отличалось от содержания и тональности других речей, произнесенных в ходе прений. Так, В. М. Жирмунский, И. И. Мещанинов, А. С. Орлов, Н. Н. Поппе, говорившие о тех или иных «ошибках» современной науки, в том числе – своих собственных, не опускались, разумеется, до политических намеков и тем более обвинений.

В своем заключительном слове Соколов сказал:

Я считаю, и Марк Константинович признал, что наши ошибки фольклористов очень велики и мы повинны очень сильно. Когда были опубликованы тезисы Сталина по вопросам истории, мы не сделали эти тезисы предметом глубокого внимательного изучения, обсуждения, мы, фольклористы, которые составляем ведь часть исторического фронта. И вот за это опоздание мы и расплачиваемся (л. 80).

Разбирая выступления других ученых и полемизируя с некоторыми из них, Соколов снова затронул М. К.:

Несколько слов о высказываниях моего друга Марка Константиновича Азадовского. Нам надо выйти из трудного положения, когда мы оказались на недостаточной высоте при разрешении очень больших трудных вопросов, нам надо строго пересмотреть всю нашу линию, а Азадовский, которого очень люблю, уважаю, с которым много работал, виляет вокруг да около, а по существу целого ряда поставленных вопросов он ничего не сказал. Он говорил, нужно писать о Горьком. Никто не отрицает, что у Добролюбова были полезные высказывания. Это верно, но не в этом все дело. Дело в том, правильно ли мы работаем и какими путями мы должны идти. И тут определенного ответа, дорогой Марк Константинович, мы не слышали (л. 84).

Кто именно из двух ведущих советских фольклористов оказался в той дискуссии 1936 г. «на недостаточной высоте», – обсуждать этот вопрос можно лишь в исторической перспективе. Отметим, что в последующие годы М. К. не раз говорил о том, что постановление 1936 г. оказалось для него как ученого переломным событием. Точно так же, добавим, как и для всей советской фольклористики. Наступает «черный период» ее истории – период «сталинского фольклора»: сказы и былины, воспевающие «новых богатырей»: героев-челюскинцев, Красную армию, «стройки социализма», героев Гражданской войны (Чапаева, Буденного, Ворошилова), убитого «врагами» Кирова и, разумеется, Ленина и Сталина. Их слагают принятые в Союз писателей «певцы»-орденоносцы: Федор Конашков, Марфа Крюкова, Петр Рябинин-Андреев и др., на окраинах же – ашуги, акыны и гафизы (наибольшую среди них известность получат Джамбул и Сулейман Стальский). «Новый фольклор» оборачивается пресловутыми «новинами» (в противовес традиционным былинам-«старинам»), «сказами», «плачами» и мучительными попытками создать советский «героический эпос»[17]. На ведущих советских фольклористов, в первую очередь М. К. и Ю. М. Соколова, ложится обязанность поддерживать и оправдывать «псевдофольклор», и обоим приходится выполнять эту нелегкую задачу, хотя и с разной степенью «ангажированности»[18]. Тем не менее каждый из них несет, безусловно, ответственность и за теоретическое обоснование «советского фольклора»[19], и за тот поток безудержных восхвалений и славословий советского государства и его вождей, что захлестывает печать, живопись, кинематограф. Причастными к этой «фабрике новин» оказались силою обстоятельств и другие советские фольклористы, в том числе и сотрудники Фольклорной секции Института антропологии и этнографии (с 1937 г. – Фольклорной комиссии).

Что касается М. К., то он, как и Ю. М. Соколов в те годы, охотно общается с народными сказителями и организует встречи с теми из них, кого он считал истинными носителями фольклора (Ф. Конашков, М. Коргуев и др.). К иным же «самородкам», вполне отличая подлинный фольклор от псевдофольклора, М. К. относился настороженно. Во всяком случае, его нельзя упрекнуть в том, что он самолично «работал» с творцами «новин» и «сказов» и занимался «сотворчеством» (в том духе, как, например, В. А. Попов[20] или некоторые другие собиратели и журналисты). Другое дело, что, будучи руководителем Фольклорной секции, он вынужден был считаться с реальной ситуацией и действовать в соответствии с общим идейно-политическим «курсом».

Оценивая сегодня процессы в советской фольклористике второй половины 1930‑х гг., надлежит иметь в