Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга II - Константин Маркович Азадовский

жестко, темпераментно и даже страстно; это не столько рецензия, сколько публицистический очерк сибирского патриота, желающего воссоздать подлинный и привлекательный образ родного края. «Хорошо Вы деретесь, воинственно, последовательно», – восхищался Кожевников, прочитав рецензию М. К. на «Старую Сибирь»[85]

Пытаясь возражать (по сути и в частности), Жеребцов, охотно вступавший в спор со своим учителем, подчеркивал, что его книга всего лишь «популяризация», рассчитанная на широкий круг читателей, что ее смысл – в «материалах», а не «комментариях»[86]. М. К. вряд ли мог с этим согласиться: от любой работы, независимо от ее жанра, он требовал фактической достоверности и глубокого осмысления.

Накануне войны М. К. обдумывал возможность другой рецензии на работу своего ученика, составившего и выпустившего «Сибирский литературный календарь»[87]. Ознакомившись с этой книгой, М. К. писал Кожевникову 28 февраля 1941 г.:

…сколько там небрежностей, халтурки, неуменья или нежеланья исследовать, углубиться в предмет, поискать, заглянуть в старые журналы или в архивы, – не говоря уже о том, что он все время скользит на поверхности и берет то, что лежит вот так, очень легко. Так вот, хотя бы я и похвалил для начала, но затем столько бы набралось этих «но», что рецензия получилась бы убийственной. А печатать две подряд, одну за другой, рецензии кислого тона на Жеребцова – мне не хочется. Получится, будто я занимаюсь какими-то личными счетами или предпринимаю травлю. Поэтому от печатания рецензии отказался, но послал ему огромное письмо с перечнем его больших и малых грехов. <…>

В общем, держал я эту книжку в руках и одолела меня великая грусть: надо, надо писать мне историю сибирской литературы, пока я еще не все забыл. Да ведь где время возьмешь на целую книгу? Да еще и станут ли печатать? Вот ведь моих «Очерков по истории сибирской литературы» не берут же пока, хотя и сулились[88].

В архиве М. К. сохранились также первые страницы статьи Жеребцова «Сибирь как „литературная колония“» с подзаголовком «Литературно-критический очерк» (77–20; машинопись)[89]. О судьбе этого очерка сведений не имеется.

Эпизоды, связанные с работами Жеребцова, представляются вехой в биографии Азадовского-сибиреведа. Знакомство со «Старой Сибирью» и «Сибирским литературным календарем», как, впрочем, и с другими краеведческими трудами 1930‑х гг., их явная неполнота и односторонность усилили желание М. К. самому высказаться на те же темы, написать о поэтах, художниках и ученых старой Сибири, о ранней сибирской интеллигенции, о своеобразии сибирского культурного развития.

Осуществить это желание в 1930‑е гг. у М. К. не было ни сил, ни возможности. Впрочем, через несколько лет ученый вернется к сибирской теме.

Глава XXX. Советский фольклор 1936–1941

В середине 1930‑х гг. советская идеологическая доктрина трансформируется. «Интернационалистский» пафос официальной риторики ослабевает; лозунг «мировой революции» – один из наиболее популярных в 1920‑е гг. – тускнеет и отступает в прошлое. Все чаще употребляются забытые, казалось, понятия «народное» и «национальное». Исподволь восстанавливается «русскость» (в ее различных проявлениях). Начинается (с января 1936 г.) наступление на «школу» М. Н. Покровского, ведущего советского историка, отрицавшего, как известно, значение царской России. В газетный лексикон возвращаются такие забытые (и антимарксистские по своей сути) знаковые слова, как «народ», «родина», «патриотизм». «Вещь неслыханная, невозможная вчера, – напишет в 1935 г. культуролог Георгий Федотов в статье „Новый идол“. – В СССР „родина“ объявлена священным словом»[1]. Преследование людей по социальному признаку расширяется до массового террора, направленного против отдельных этнических групп. И хотя «марксистская» терминология («пролетариат», «буржуазия», «классовая борьба» и т. д.), укоренившаяся в 1920‑е гг., полностью сохраняется в советском словаре, она обрастает разного рода коннотациями.

Все явственней обозначается в 1930‑е гг. и заметно выдвигается на первый план новая мифологема – НАРОД, которая на долгие годы (вплоть до распада СССР) станет определяющей для советской идеологии. Это традиционное и сакральное для России понятие наполняется новым содержанием: речь идет, с одной стороны, о некоем «изначальном» народе как основе нации, с другой – о «трудовом», или «рабочем», народе, «народе-труженике», противостоящем «эксплуататорам», – это толкование вполне соответствовало классовой, марксистской теории. Однако наряду с привычным противопоставлением «буржуазии» и «пролетариата» (он же – «трудовой народ») исподволь формируется представление о «новом», «особом» народе, возникшем в отдельно взятой стране в результате революционных преобразований.

Эти «новые веяния» не могли не коснуться фольклористов и этнографов, чья работа напрямую зависела от официальной трактовки «народа» и «народного творчества». И хотя сложившееся в 1920‑е гг. предпочтение «нового» (пролетарского) фольклора в противовес «архаическому» полностью сохраняет свою силу, но одновременно происходит смещение акцента: классовый подход все более оттесняется «национальным», а «мировой пролетариат» подменяется советским народом.

Во второй половине 1933 г. М. К., недавно приступивший к работе в Институте антропологии и этнографии, и Ю. М. Соколов поднимают вопрос о Всесоюзной конференции по фольклору. Оба сходились в том, что настало время согласовать позиции и направить фольклористику в русло «требований эпохи». Создается представительный оргкомитет во главе с И. И. Мещаниновым (помимо М. К. в него вошли также Н. С. Державин, Н. П. Андреев, В. М. Жирмунский, Н. М. Маторин, Ю. М. Соколов и др.). М. К. предстояло выступить на будущей конференции с докладом «Организационные задачи советской фольклористики». Предполагалась и предварительная (за два месяца) публикация тезисов[2]. Поначалу конференция планировалась на конец 1933 г., однако вместо нее состоялось совещание по фольклору (15 декабря 1933 г.). А затем началась подготовка к Первому съезду советских писателей.

Сроки планируемой конференции постоянно сдвигались. Одно время считалось, что она откроется 15 декабря 1934 г., однако 1 октября М. К. сообщает Соколову, что денег на конференцию «еще всё не дают», и предлагает перенести ее на 15 марта 1935 г., а в ноябре собрать по этому вопросу оргкомитет[3]. Однако работе препятствовали не столько «деньги», сколько события конца 1934-го – начала 1935 г. (убийство Кирова, арест Маторина, Каменева и др.).

Всесоюзная конференция (сессия), приуроченная к пятилетию ленинградской Фольклорной секции, состоялась 24–26 апреля 1936 г. Отражая общую ситуацию середины 1930‑х гг., она свелась главным образом к обличению современной западноевропейской науки – немецкой (Ганс Науман), «финской школы» и др. В Ленинград съехались фольклористы из разных городов страны. Тон выступлений отличался резкостью и даже воинственностью в отношении «буржуазной науки». «В фашистских странах фольклористика превращена в одно из орудий пропаганды человеконенавистничества, шовинизма и подготовки войны», – говорилось, например, в обращении участников конференции к М. Горькому[4].

Судя по печатному отчету, М. К. принимал участие в этой конференции главным образом