Ларк-Райз - Флора Джейн Томпсон

коксом печь, стоявшую в нефе у края его скамьи, но и принимал активное и официальное участие в службах. Его обязанностью было руководить ответами прихожан и нараспев произносить «аминь». Псалмы не пели и не декламировали, а читали, стих за стихом, священник и паства, и в эти моменты голос Тома заглушал приглушенное бормотание остальных молящихся, составляя со священником дуэт, в котором первая партия принадлежала псаломщику, так как его гораздо более громкий голос часто сбивал пастора, и тот замолкал, не дойдя до конца, а Том растягивал последние слоги сколько заблагорассудится.

Дневная служба, на которой никогда не пропускали ни молитв, ни Символ веры, казалась детям бесконечной. Школьники под строгим взором обитателей поместья не смели даже шелохнуться; они сидели в своих жестких, тесных выходных нарядах, с тяжелыми воскресными обедами в животах, объятые каким-то дремотным оцепенением, сквозь которое произносимое Томом «аминь» звенело, точно колокол, а голос священника гудел, как пчелиный рой. Скуку рассеивали лишь редкие происшествия: сорвавшаяся с потолка летучая мышь, залетевшая в окно бабочка или заглянувший в дверь и засеменивший по нефу маленький священников фокстерьер.

Эдмунду и Лоре, одиноко сидевшим на дедушкиной скамье, расположенной ровно посередине нефа, повезло больше, так как они оказывались напротив входа и летом, когда дверь оставляли распахнутой, могли, по крайней мере, наблюдать за тем, как мелькают в проеме птицы, пчелы и бабочки, а ветерок раскачивает ветви деревьев и треплет высокую траву на могилах. Не менее интересно было смотреть, как женщины поправляют волосы на затылке, а мужчины тугие воротники; как старый Дэйв Придэм, страдающий от косточки на ноге, перед началом проповеди стаскивает башмак, не спуская взгляда со священника; как близко друг к другу сидят какие-нибудь молодожены или как молодая жена псаломщика Тома кормит грудью своего малыша. Зимой женщина носила меховую пелерину, и ее грудь свисала из-под черного меха, точно белый колокольчик, пока она «ради приличия» не прикрывала ее белым носовым платком.

Мистер Эллисон, занимавший кафедру, был тот же самый мистер Эллисон, что преподавал детям Священное Писание, только в белом стихаре. Свою паству он считал такими же детьми, просто более высокими, и проповедовал так же, как учил в школе. Излюбленной темой его проповедей была важность регулярного посещения церкви. Мистер Эллисон разглагольствовал целых сорок пять минут, и ему, кажется, в голову не приходило, что он обращается к отсутствующим, ведь присутствующие посещали церковь регулярно, тогда как заблудшие овцы его стада почивали на своих постелях в полутора милях от него.

Другой любимой темой проповедей являлась вышняя справедливость общественного строя в его существующем виде. Господь в своей бесконечной мудрости назначил место на этой земле каждому мужчине, женщине и ребенку, и их священный долг состоит в том, чтобы довольствоваться своей нишей. Некоторым из слушателей может показаться, что жизнь джентльмена приятная и легкая по сравнению с их тяжелым полевым трудом; но у джентльмена свои обязанности, далеко выходящие за пределы возможностей батрака. Он должен платить налоги, заседать на скамье магистратов, надзирать за имением и поддерживать свое положение, устраивая приемы. Под силу ли батраку подобные вещи? Нет. Конечно, не под силу; он ведь не предполагает, что джентльмен может прокладывать такие же ровные борозды, косить или покрывать стог сена соломой так же умело, как батрак. Так пусть же работники преисполнятся благодарности за свою физическую силу и щедрость фермера, который нашел им работу на своей земле и платит жалованье из собственного кармана.

Чуть реже мистер Эллисон читал проповеди о вечном наказании за грехи, мимоходом касаясь блаженства, уготованного тем, кто усердно трудится, доволен своей участью и проявляет должное почтение к вышестоящим. Имя Господне упоминалось редко, так же как и мирские горести, радости и добрые чувства, объединяющие людей. Мистер Эллисон проповедовал отнюдь не религию, а ограниченный этический кодекс, навязанный низшим слоям общества сверху и устаревший уже и в те времена.

Вдохновение посетило его лишь один-единственный раз. Это случилось в воскресенье, после голосования на всеобщих выборах 1886 года. Мистер Эллисон начал читать одну из своих обычных проповедей о долге перед обществом, и вдруг в нем как будто что-то вскипело, возможно воспоминание о событиях прошлой недели. Он воспылал гневом («праведным гневом», как он бы его назвал), его ледяные голубые глаза сверкнули, точно мечи, он навис над кафедрой и взревел:

– Среди вас есть те, кто недавно забыл об этом долге, и мы знаем, черт возьми, знаем причину!

Лора содрогнулась. Сквернословие в церкви! Из уст священника! Однако впоследствии ей нравилось думать, что она жила еще в те времена, когда мягкий и ортодоксальный либерализм громили с церковной кафедры. Это делало ее настоящим пережитком прошлого.

Проповедь заканчивалась, и люди соскакивали со своих мест, как чертики из табакерки. Они с удовольствием исполняли вечерний гимн и, высыпав гурьбой с церковного двора, вздыхали полной грудью и давали волю языкам. Не то чтобы их возмущало нечто в проповедях священника. Они их и не слушали. После достопамятной проповеди со сквернословием Лора пыталась выяснить, как на это отреагировали взрослые; но все, что ей смогли ответить, – «Кажется, в тот момент я потерял нить рассуждений», или более откровенно: «Должно быть, я задремала»; а самое большее, чего она добилась от одной женщины, – «Ох! Похоже, старый пастор сегодня не на шутку разошелся».

Некоторые ходили в церковь, чтобы выгулять свои воскресные платья, поглазеть на наряды соседей и покритиковать их; некоторые – потому что им нравилось слушать собственные голоса, исполняющие гимны, или потому, что посещение церкви давало право на получение рождественского одеяла и угля; и лишь немногие – чтобы помолиться. В приходе был по крайней мере один святой и мистик, а также несколько добрых христиан, мужчин и женщин, но большинство считали религию уделом глубокой старости, к которой они сами пока не имели отношения.

«Ему пора бы задуматься о вечном», – говорили про того, кто проявлял легкомыслие, давно будучи стар и сед, или про тех, кто был тяжело болен. Однажды горбун из другой деревни, явившийся на свиной пир, отличился тем, что напился и сквернословил, и поскольку он был калекой, на его поведение взирали с ужасом. Лорина мать была огорчена, услышав об этом.

– Подумать только, проклинают и бранят несчастного страдальца! – вздохнула она. – Ужасно! Ужасно!

Эдмунд, которому тогда было лет десять, поднял глаза от книги и спокойно заметил:

– По-моему, если кому-то и дозволяется браниться, то как раз человеку с такой спиной.

И мать на это ответила, что если ее сын говорит такие вещи, то он сам немногим лучше.

К