Ларк-Райз - Флора Джейн Томпсон

Больным или потерявшим близких всегда готовы были посочувствовать. Если бы тогда был распространен нынешний обычай посылать на похороны венки, деревенские жители, все всякого сомнения, спускали бы за них последний полпенни. Но в то время гробы деревенской бедноты опускали в могилу без цветов, и все, что могли сделать соседи в знак уважения, – это собраться у дома усопшего, чтобы понаблюдать за тем, как дочиста отдраенный фермерский фургон, служивший катафалком, отправляется в скорбный путь по длинной, прямой дороге, а провожающие бредут пешком позади. В такие моменты слезы у очевидиц лились рекой, маленькие дети громко ревели, а любой мужчина, случайно оказавшийся рядом, разражался преувеличенными похвалами в адрес почившего. Одним из незыблемых принципов было: «О покойниках плохо не говорят», и его соблюдали даже чересчур строго.

В болезни или беде люди готовы были помогать всем, чем могли. Мужчины, работавшие от зари до зари, отказывались от ночного отдыха, чтобы посидеть с больным или умирающим, женщины приносили домой большие узлы с постельным бельем, чтобы его постирать.

Они выполнили наставление святого Павла: плакать с плачущими; но когда надо было «радоваться с радующимися»[34], их рвение ослабевало. Больше всего на свете им не нравилось, когда кто-то из их среды делал что-то лучше или имел чего-либо больше, чем они сами. Матерям, чей ребенок получил в школе приз или чья дочь в услужении преуспела больше обычного, приходилось терпеть множество шпилек в свой адрес, а если речь шла о пылко влюбленных молодоженах, кто-нибудь непременно цитировал: «Была милая, стала постылая». В общем, это были бедные, несовершенные человеческие создания.

Священник по очереди посещал каждый коттедж, добросовестно переходя от порога к порогу, так что к концу года успевал навестить всех. Когда он колотил тростью с золотым набалдашником в дверь коттеджа, изнутри доносилась торопливая возня: это хозяева убирали с глаз долой неподобающие предметы, ибо по округе к тому времени уже пробегал шепоток, что пастора видели у перелаза, и его манеру стучать узнавали.

Женщины принимали мистера Эллисона с терпеливой почтительностью. Хозяйка, протерев стул фартуком и прекратив уборку или готовку, неловко сидела на краешке сиденья и дожидалась, когда гость начнет разговор. Обсудив погоду, здоровье домочадцев и отсутствующих детей, поговорив о том, как прибавляет в весе свинья и каковы виды на урожай, оба замолкали, и наступала неловкая пауза, во время которой они ломали голову, не зная, о чем еще побеседовать. Но ничего не умели придумать. Священник никогда не упоминал о религии. В приходе это считалось одним из его главных достоинств, зато ограничивало возможные темы для разговоров. Если не считать автократических воззрений, это был человек добрый, он являлся с дружеским визитом и, без сомнения, надеялся лучше узнать и понять своих прихожан. Но пропасть между ними была слишком велика; ни священник, ни хозяйка были не способны преодолеть ее. После любезных расспросов и ответов им было больше нечего сказать друг другу, и после долгих «а-а-а» и «э-э-э» мистер Эллисон вставал, и его с готовностью выпроваживали.

Дочь священника бывала в Ларк-Райзе намного чаще. В любой погожий день можно было увидеть, как она, подобрав свои длинные, пышные юбки, преодолевает перелаз и элегантно пробирается по меже между наделами. Для нее, как для единственной дочери овдовевшего пастора, посещение прихода являлось священным долгом; но она навещала коттеджи не для того, чтобы критиковать ведение хозяйства или давать непрошеные советы по воспитанию детей; ее намерения, как и намерения ее отца, были исключительно дружескими. Учитывая деятельную доброту этой особы, можно было бы ожидать, что она будет более популярна. Однако ее визиты не приветствовались. Некоторые женщины запирали дверь и притворялись, будто их нет дома; другие, завидев приближение дочери священника, гремели чайными чашками, надеясь, что она, как иногда случалось, скажет: «Я слышала, вы пьете чай, так что не буду вам мешать».

Единственное, в чем ее упрекали вслух, это в излишней словоохотливости. «Наша мисс Эллисон любого уболтает до смерти», – говорили в Ларк-Райзе; но это был недостаток, который терпели у других и прощали ей, как только она садилась в лучшее кресло в доме и пускалась в обсуждение какой-нибудь местной сплетни.

Возможно, неловкость, которую испытывали в ее присутствии, объяснялась подсознательным ощущением разницы в положении. Изящная миниатюрная фигурка мисс Эллисон, затянутая в корсет, ее прелестный высокий голосок, красивая одежда и слабый аромат ландышевых духов являли разительный контраст с невзрачной повседневной одеждой хозяек коттеджей и их огрубевшей после бесконечной готовки и таскания воды внешностью.

Мисс Эллисон об этой неприязни и не догадывалась. Напротив, она усердно старалась навещать все коттеджи по строгой очередности, чтобы не вызвать зависти. Расспрашивала о каждом члене семьи, слушала выдержки из писем дочерей, находящихся в услужении, сочувствовала тем, кто повествовал о своих бедах, обсуждала все, что произошло со времени ее предыдущего визита, настаивала на том, чтобы хозяйка не прерывала кормления грудью, и только благодушно улыбалась, когда младенец мочил ей платье.

Последний визит дня она всегда совершала в «крайний дом», где за чашкой чая становилась совершенно непринужденной. Они с матерью Лоры называли друг друга «мисс Маргарет» и «Эмма», потому что знали друг друга с рождения, включая ту пору, когда Эмма служила няней у юных друзей мисс Маргарет в соседнем приходе.

Лора, которая с виду была погружена в чтение, но на самом деле держала ушки на макушке, с удивлением узнала, что у мисс Эллисон, великой мисс Эллисон, были свои огорчения. У нее имелся брат, слывший в приходе «необузданным»; отец запретил пускать его в дом, и большая часть беседы посвящалась «моему брату Роберту», или «мастеру Бобби», а также тому, сколько времени прошло с его последнего письма и уехал ли он в Бразилию, как собирался, или все еще находится в Лондоне.

– Просто я чувствую, Эмма, что он еще мальчик, а вы же знаете, что такое мир… какие опасности подстерегают…

Эмма бодро отвечала:

– Не беспокойтесь, мисс Маргарет. Он, мастер Боб, отлично может о себе позаботиться.

Иногда Эмма отваживалась восхититься нарядом мисс Маргарет:

– Простите, мисс Маргарет, но этот лиловый муслин вам очень к лицу.

И мисс Эллисон явно бывала польщена. Вероятно, ей говорили мало комплиментов, ведь женщина ее типа вряд ли вызывала восхищение в те дни, когда в моде была розовощекая кукольность, хотя ее чистая, здоровая бледность, едва заметный нежный румянец, широкий белый лоб, серые глаза и темные волосы, собранные на затылке в узел, во всяком случае привлекали к ней внимание.