Ларк-Райз - Флора Джейн Томпсон

собственная свинья как будто «не так уж и плоха», или что кто-то изувечил себе запястье машинкой для обрезки ботвы и уже вышел из больницы, но обнаружил, что рука до сих пор не действует; все это, как они говорили друг другу впоследствии, Бог, должно быть, уже знал, ведь Ему известно все. Однако эти односторонние беседы с Божеством были исполнены простодушной веры. Они любили изречение «Все заботы ваши возложите на Него»[27] и понимали его буквально. Для них Господь был любящим отцом, который любит выслушивать откровения своих детей. Ни одна беда не казалась слишком малой для того, чтобы прийти с нею к Престолу Божию.

Порой кто-то из братьев и сестер вставал, чтобы «свидетельствовать», и тогда дети раскрывали глаза и уши, поскольку обычно предпосылкой обращения к Богу являлась растраченная впустую молодость, и кто знает, какие волнующие проступки могли за этим скрываться. Большинство проступков оказывались незначительными. Кто-то поведал, что до того, как «обрел Господа», являлся «гнусным пьяницей»; но выяснилось, что он всего раз или два напился на деревенской пирушке; другой утверждал, что был отпетым браконьером, «разнузданным и не признающим закона», а в действительности случайно поймал в силок кролика. Одна сестра призналась, будто в юности она не только находила удовольствие в украшательстве своего ничтожного тела, забывая, что «червь их не умрет»[28], но, что еще хуже, подвергала опасности свою бессмертную душу, когда танцевала на лугу во время пирушек и клубных экскурсий, однажды даже после полуночи.

Столь легкие грехи сами по себе были неинтересны, поскольку многие люди по-прежнему совершали подобные проступки, каковые можно было наблюдать собственными глазами; но о них рассказывалось с такими подробностями и таким самоосуждением, что слушатель на мгновение обретал уверенность, что видит перед собой «первого из грешников». Один из братьев особенно претендовал на это звание.

– Я был первым из грешников, – восклицал он, – поистине дурным человеком, учеником дьявола. Бранился, сквернословил, пил и дрался; не было ни одного греха, в котором бы я не был повинен. Что ж, поверите ли вы, но в своей порочной гордыне я согрешил против Святого Духа. Увы, это так.

Воцарившуюся благоговейную тишину нарушали лишь издаваемые его слушателями стоны и жалобные «Господи, помилуй», а он озирался вокруг, чтобы увидеть, какой эффект произвело его признание, прежде чем он поведает, как «пришел к Господу».

Без сомнения, вторая часть его речи была поучительнее первой, но дети ее так и не услышали; они были слишком поглощены размышлениями о том, в чем именно заключалось его «прегрешение против Святого Духа», и гадали, действительно ли он обрел спасение, как сам считает; ибо не был ли тот его грех неискупимым? И тогда этот человек еще сможет гореть в аду. То была ужасная, но захватывающая мысль!

Но главный интерес всегда вызывал странствующий проповедник, особенно незнакомец, ранее никогда не бывавший в Ларк-Райзе. Будет ли он проповедовать Слово или окажется одним из тех, кто может болтать часами, но так ничего путного и не скажет? Большинство из этих людей, которые отказывались от воскресного отдыха и проделывали по многу миль, чтобы проповедовать в деревенских молитвенных домах, были батраками или мелкими лавочниками. За весьма редким исключением это были бедные, необразованные люди. «Слепой ведет слепого»[29], – говорил про них отец Лоры. Возможно, в некоторых отношениях они действительно были невежественны, но некоторые из них обладали даром, какого не могло дать никакое образование. Было в их речах нечто прекрасное, когда они, преисполнившись грубого красноречия, возвышали свои голоса и свидетельствовали об очищающей силе «Крови»[30], забывая в пылу о себе и собственном косноязычии.

Другие были не столь искренни, а некоторые оказывались просто себялюбивыми позерами, для которых проповедничество было единственным средством привлечь хоть немного внимания к своей ничем не примечательной личности. Среди последних был молодой торговец из рыночного городка, который явился франтовски одетый, с букетиком фиалок в петлице, приглаживая ладонью напомаженные волосы и распространяя благоухание с помощью большого белого носового платка. Он подчеркнуто не проповедовал Слово. Его духи, петлица и псевдокультурный акцент так подействовали на братьев, что после его ухода они забыли о своем правиле никого не критиковать и восклицали:

– Видали вы когда-нибудь такого хлыща и пустозвона?

Еще приходил старик, который выбрал для своей проповеди слова «И вымету его метлою истребительною»[31] и стал произносить их с ударением на каждом слове попеременно: «И вымету его метлою истребительною. И вымету его метлою истребительною. И вымету его метлою истребительною» и так далее. К концу своей проповеди он объяснил природу Бога и, к собственному удовлетворению, «оправдал в глазах человека Его деяния»[32], но произвел столь прискорбную путаницу, что у детей горели уши от стыда за него.

Некоторым удавалось оставаться искренними христианами и при этом проявлять больше сообразительности и сноровки. Однажды вечером пришедший проповедник приветствовал хозяина, стоявшего у входа, словами: «Желаю лучше быть у порога в доме Божием…» – и закончил: «…нежели жить в шатрах нечестия»[33].

Методизм, каким его знали и исповедовали в здешних краях, был религией бедняков, незатейливой и грубой; но его адепты проявляли куда больше рвения, чем церковная паства, и, казалось, получали от него больше утешения и поддержки, чем была способна дать церковь. Жизнь их была достойна подражания.

Многие из тех, кто не посещал ни церковь, ни католическую часовню и говорил, что религия им не нужна, в жизни руководствовались несколькими простыми заповедями: «Плати за все сам и никого не бойся», «Что правильно – то правда, что неправильно – то неправда», «Говори правду и срами дьявола» и «Честность – лучшая политика».

Безукоризненная честность и была политикой большинства; хотя имелись и такие, о ком говорили, что они «находят вещь до того, как ее потеряли», и присваивают себе все, что плохо лежит. Детей учили, что «даже украсть булавку – грех», и когда они притаскивали домой какую-нибудь сомнительную находку, утверждая, будто эта вещь ничейная, матери строго выговаривали им:

– Ты знал, что это не твое, а раз не твое – значит, чужое. Так что иди и положи ее на прежнее место, пока я не вздула тебя как следует.

Лжецов ненавидели еще больше, чем воров. Тут говорили, что «лжец обязан иметь хорошую память», или более язвительно: «можно уберечься от вора, но не от лжеца». Любое утверждение, хоть в малейшей степени противоречившее очевидному факту, считалось ложью; любой, кто съедал сливу со свисающей в его двор ветки соседского дерева, считался вором. Это был суровый