Сиверсия - Наталья Троицкая

Он подполз к Марине, снял с нее куртку, оторвал рукав от ее когда-то белого халата, разорвал его вдоль и помог ей завязать лицо.

– Носом дыши, понятно? Куртку застегни.

Она цепко ухватилась за его рукав.

– Я боюсь, Саша. У меня даже зубы стучат от страха. Я все время представляю себе, как это будет …

– Хорош любезничать! Погнали!

Пыль лезла в глаза, в нос и в рот, мешала видеть, мешала дышать. Пыль липла к ладоням, толстая, мохнатая, мышиного цвета. Пыль имела вкус горьковато-плесневелый. Пыль саднила в носу, заставляя чихать, до рези в легких, до головокружения. Из-за облака пыли рассмотреть ползущего впереди было нельзя. Можно было только по звуку догадываться, что не один в этом каменном мешке, заполненном до самых краев пылью.

Наконец Хабаров почувствовал легкое дуновение сквозняка. Левой рукой он толкнул легкую металлическую решетку, посветил фонариком и вылез наружу, на небольшую металлическую площадку. Здесь гуляли сквозняки. Он стащил с лица маску, с удовольствием сделал глубокий вдох и тут же закашлялся.

– Осторожно! – крикнул он в лаз, когда приступ кашля прошел. – За решеткой площадка метр на метр. По скобам надо, вниз. Мы метрах в десяти от пола. Я попробую спуститься. Скобы старые, могут не выдержать. Поэтому держитесь руками сразу за две скобы. Короче, как повезет…

Следом на площадку вылезла Марина. Она долго чихала и кашляла. За нею в лазе показался Тагир, что-то бубня по-ингушски, матерясь по-русски и отплевываясь.

Ржавые скобы под ногами жалобно поскрипывали. Два или три раза скоба ломалась под ногой Хабарова, тогда, повиснув на одних руках, он судорожно искал опору. Давно не тревоженные никем пенки ржавчины от скоб прилипали к его вспотевшим ладоням и резали кожу, точно бритва. Наконец, он нащупал ногой пол. Посветил фонариком.

Он стоял в большом тоннеле, хорошо продуваемом и, судя по эху, идущем далеко. По стенам шли толстые связки проводов с маркировкой, нанесенной на стены краской.

– Марина, спускайся!

– Нет! Я спущусь! – крикнул Тагир в ответ.

– Валяй… – пробубнил Хабаров и сел на бетонный выступ.

Спустившись, Тагир взял его на прицел.

– Давай саквояжи! – крикнул он Осадчему. – Веревки хватит.

Спуск саквояжей занял почти полчаса. Осадчий наверху их привязывал, Хабаров внизу узлы развязывал.

– Марина, в левом кармане куртки перчатки. Надень, иначе руки порежешь! За скобы крепче держись. Не сорвись! – крикнул Хабаров, когда девушка приготовилась спускаться.

Тагир хлопнул его по плечу.

– Странный ты мужик, спасатель! Она тебя отымела, да? Ты заботишься о ней. Не понимаю!

Хабаров хмуро глянул на него.

– И не поймешь, – сказал он и сплюнул.

Прошагав метров сто по гулкому холодному тоннелю, они остановились у пролома в стене. Хабаров попросил карту. Он внимательно разглядывал чертеж, сверялся с компасом, вмонтированным в наручные часы, потом опять глядел в карту. Наконец он подошел к пролому в кирпичной стене, протиснулся в него, что-то поискал фонариком, а найдя, грустно усмехнулся.

«Ах, Сева-Сева… Мог ли я предположить, что через каких-то два месяца пойду сам по этим твоим норам?! Как бы только не в последний путь…»

– Что? – не вытерпел, крикнул ему Осадчий. – Заблудились?

– Нет, к сожалению. Надо идти на один уровень вниз.

– Никита, опять по скобам я не полезу! Понял, да?! Пойдем этим тоннелем. Слушай, чем этот тоннель тебе плох? – волнуясь, затараторил Тагир.

– Этот тоннель не ведет к «Дмитрогорской». Но решать вам, – сказал Хабаров.

– Лезь в пролом! – жестко сказал Осадчий Тагиру.

Тот выругался, но подчинился.

Лаз был небольшой. Пробираться приходилось на четвереньках. Острый битый красный кирпич больно впивался в ноги и царапал ладони. За горкой битого кирпича виднелся не то чтобы проход, а скорее небольшая круглая нора диаметром не больше метра.

– Ой, мамочки! – крикнула Марина и спряталась за Хабарова.

– Что?

– Там! – она ткнула пальцем в угол. – Там есть кто-то!

Свет фонарика выхватил из темноты островок с двумя толстыми крысами. Одна из них подняла остроносую морду и села на задние лапы.

– Крысы – верный признак. Значит, скоро будем на месте, – сказал Хабаров.

Он посветил внутрь. Стенки «норы» были гладкими и матово поблескивали.

– Труба, что ли? – спросил Осадчий.

Хабаров кивнул.

– Ползти далеко. Без груза минут сорок. С грузом часа полтора. Клаустрофобией никто не страдает? Полтора часа в этой трубе вам полутора днями покажутся.

– Куда мы выйдем? – Осадчий развернул карту. – Покажи.

– Вот в этот штрек. Но это, если знать где именно из этой трубы выйти, – добавил Хабаров на всякий случай.

– Ну, что, барышня, – Осадчий улыбнулся с издевкой, – страшно?

Марина не ответила.

– А я в полном восторге! – так же саркастично заключил он и оглянулся на Тагира. – Я вижу, Тагирчик, ты тоже. Ладно. Лезь первым, спасатель.

Осадчий поставил в трубу два саквояжа, посмотрел вслед медленно поползшему вперед Хабарову.

– Я следом. За мной дама. Тагир, ты замыкающий. С нами Бог и маленькие боженятки!

От последней фразы Хабаров вздрогнул. Он инстинктивно обернулся, но ничего не увидел. За ним уже продвигались, заполняя собой почти все узкое пространство, ударяя о ступни, два саквояжа, что толкал впереди себя Осадчий. Хабаров тряхнул головой, словно отгоняя наваждение, дрожащей рукой провел по лицу и пополз дальше.

Он сосредоточенно считал: «Раз – два – толчок – толчок, раз – два – толчок – толчок, раз – два – толчок – толчок, раз – два – толчок – толчок…» Два раза перебираешь локтями, продвигаясь на четверть метра вперед, потом толкаешь рукой один саквояж, потом толкаешь другой, и так опять, опять, опять…

Но память – хитрая бестия! Ее так просто не проведешь, по плечу не похлопаешь, не договоришься. Память уже расправила оба крыла и уносила, стремительно уносила его прочь, в то далекое, горькое от пороховой гари время, которое больно забыть, а помнить – еще больней.

И снова «Беркут-1» и «Беркут-2» шли в атаку, снова балагурил, шутил его ведомый Васька Найденов, снова было голубое бескрайнее небо – одно на двоих. Снова звучал в ушах неунывающий голос друга: «Прорвемся, командир! С нами Бог и маленькие боженятки!» А потом была боль. Много боли. Время замерло, боясь начать новый, последний для кого-то отсчет.

Сейчас, спустя пятнадцать лет, лежа на брюхе в ледяной трубе, где-то на третьем или четвертом уровне московского подземелья, Хабаров до боли сжал ладонями виски, зажмурился, словно это могло спасти от воспоминаний.

Он лежал так какое-то время, пока не отпустило. Он прислушался. Позади, еще далеко, полз Осадчий, тяжело сопя. Впереди откуда-то доносился негромкий мерный гул. Хабаров протиснулся между саквояжей, зажег фонарик и посветил вперед. В полуметре в днище трубы зияла черная дыра. Дальше нужно было спускаться вниз, в колодец.

Он перекатился на спину, замер. Все тело ныло, будто по нему лупили палками. «Как соломенная собака…» – подумал он и усмехнулся. Тут же в сердце заныла, засаднила заноза, до того под прессом событий не дававшая о себе знать. Это было плохо. Этого было нельзя. Он тряхнул головой, сказал в темноту:

– Эй, там, ползущий следом! Вас еще черти не побрали?

– Не дождешься! – тут же донеслось в ответ.

– Надо вниз спускаться. Я у колодца сижу.

– Погоди, сейчас подползу, перекурим.

– Кури, коли жить надоело, – сказал Хабаров. – Я вниз полез. Саквояжи я на ту сторону колодца переставил.

Спускаясь по шатким металлическим скобам, он слышал, что Осадчий что-то быстро сказал то ли Тагиру, то ли Марине, и последовал за ним. Спуск длился неправдоподобно долго. Руки и ноги уже начали уставать. Осадчий не выдержал первым:

– Долго еще?

– До самого конца, – ответил Хабаров.

Осадчий остановился, достал фонарик, посветил.

– Я не понял, – в голосе Осадчего было изумление, но не испуг, – дна чего, совсем нету? Ты нас прямо в преисподнюю, а, герой?

– А ты закури и отмучаешься.

– Это почему?

– Места выхода метана. Замеряли концентрацию, есть свыше тридцати одного процента. Газ без запаха, что не мешает ему взрываться.

– Спасибо, что предупредил. Хорошо, что Тагир не курит и леди тоже.

Передохнув, они стали спускаться дальше.

Вдвоем они стояли на дне огромной пещеры-тоннеля, у подножия горы камней, щебня, торчащих из них бревен, и шарили по склону фонариками.

– Что здесь было? – спросил Осадчий.

– Хотели ветку метрополитена строить, но не сложилось.

Вдруг над ними раздался шум, напоминающий звук проходящего поезда.

Осадчий насторожился, задрал голову.

– Глаза! Осторожно! – вовремя сказал ему Хабаров.

Сверху в лицо Осадчему посыпался песок, мелкие камушки. Он потряс гладко выбритой головой, улыбнулся и посмотрел на Хабарова. Их глаза встретились.

– Все-таки ты – необыкновенный человек. Я надеюсь, это не «стокгольмский синдром» [43] .