Сиверсия - Наталья Троицкая

Осадчий опустил пистолет Мозгового. Он был уверен, что сейчас вновь, как всегда, нахлынет, захлестнет знакомое чувство наслаждения чужой смертью, которое овладевало им всякий раз, когда он убивал, появится сладковатый привкус во рту, затрепещет сердце и захочется убивать, жестоко, без разбора, без повода, и нужно будет опять с этим бороться. Он ждал и боялся этого и ненавидел себя за «слабость», как он это состояние называл. Но ничего этого не произошло. Он обернулся к Хабарову и Марине.

Расширенными от ужаса глазами девушка не мигая смотрела на него. Осадчий поймал этот взгляд, вскинул руку, точно защищаясь, потом, пересилив себя, пошел навстречу.

– Наверху все тихо. На строительной площадке видим двоих в колеснице. По виду братки. Ждут. Наблюдают. Движения нет.

Доклад капитана Ивочкина был лаконичным.

– Спускайтесь внутрь. Задача – наблюдение. На связь через 15 минут. Как понял?

– Есть! Наблюдение. 15 минут.

Генерал Гамов посмотрел на часы. Стрелки показывали 10.05 первого утра наступившего года. Он достал сигареты, закурил. Это был хороший табак, чуть терпкий, чуть горьковатый, с глубоким насыщенным вкусом. Он курил и смотрел на белесые струйки дыма, что тянутся от сигареты зигзагами вверх. Он думал. Подобное состояние, чуть заторможенное, внешне абсолютно непроницаемо-спокойное, было у него всякий раз перед принятием важного решения. А он привык принимать решения. Привык к грузу последующей ответственности. И все-таки сейчас он медлил.

– Почему вы не отдаете приказа о штурме?

Слова неестественно резко прозвучали в пустом школьном коридоре.

Генерал не обернулся.

– Не надо стоять у меня за спиной, – холодно произнес он.

Тасманов шагнул вперед, встал рядом.

– Иван Андреевич, я не собираюсь вас поучать. Это было бы глупо с моей стороны. Но мне не понятно, почему вы медлите. Неужели вы не понимаете, что промедление будет стоить жизни и рабочим, и спасателям?!

Гамов не ответил.

– У рабочих, вероятнее всего, комбинированные травмы. Вдобавок у всех заложников наступила вторая стадия психотравмы. Вы знаете, что это такое?

Гамов обернулся.

– Новеньков! – громко позвал он.

– Я, товарищ генерал! – Новеньков поставил на учительский стол глобус, резко поднялся из-за стола и вытянулся по стойке «смирно».

– Проводите доктора. Он торопится к подчиненному врачебному персоналу.

Тасманов кивнул.

– Да! Мешки для трупов пойду готовить. Еще надо труповозки вызывать. Куча дел! Как всегда! Спустите меня с лестницы, Новеньков. Только это заставит меня заткнуться!

Гамов улыбнулся, ладонью прикрыл глаза. Он слушал звук удаляющихся шагов, но – странное дело! – чем дальше, тем шаги звучали гульче, отчетливее. Наконец, скрипнула дверь.

– …Вызывали, товарищ полковник? Старший лейтенант Найденов!

– Входи, старлей.

Полковник Гогоберидзе стащил с гвоздя рваное, неопределенного цвета полотенце и отер пот с шеи и подмышек.

– Жара сучья! Никак привыкнуть не могу, – прокомментировал он. – Даже не знаю, что лучше, песок на зубах или пот в подмышках. Пленного видишь?

– Так точно.

– Вот что, Василий. Я без Зонова, переводчика нашего, как без рук. Его утром с аппендицитом увезли. А мне допрос безотлагательно оформить надо.

– Что от меня-то требуется? – спросил старлей.

– Спроси у него: кто, откуда, зачем.

– Как?

– Как… Как… На пушту или на дари [46] .

– Товарищ полковник, вы меня с кем-то путаете. Я не переводчик. Я – «летун». Я в «вертушках» спец.

Полковник недовольно поерзал на стуле, пошевелил какие-то бумаги, потом вдруг резко отпихнул их и припечатал кулаком по столу.

– Отставить, Найденов! У тебя в личном деле три курса иняза записано.

– Так точно. Я их, – он кивнул в сторону пленного, – я их понимаю прекрасно. Но говорить… Практика на уровне «Сколько стоит?» и «Руки в гору, мордой в землю!».

– Тогда начинай! – рявкнул полковник, побагровев. – Не ломайся, как телка валдайская!

Старший лейтенант сел на стул, боком приставленный к обшарпанному складному столу полковника, взъерошил волосы, ладонями потер лицо, вздохнул.

– Дайте выпить! – неожиданно сказал он. – И не надо на меня орать, Амвел Суренович. У меня сегодня было пять боевых вылетов, а сейчас личное время, и я должен спать! У меня глаза слипаются.

Полковник искоса глянул на наглеца, потом на пленного, но промолчал. Из ящика от снарядов, приспособленного под тумбочку, извлек бутылку спирта, два граненых стакана, поставил на стол.

– Ну, наливай, что ли. Не томи!

Старший лейтенант Найденов наполнил стаканы на треть. Молча чокнулись. Выпили.

Найденов обернулся, внимательно посмотрел на пленного, сидевшего в углу комнаты на полу. Под его взглядом старик сжался, превратившись в маленький, тщедушный комок. Из-за густой седой бороды и усов, грязного лица его возраст угадать было сложно. Сухонькое тельце, одетое в грязные драные лохмотья, было жалким.

– Откуда ты? Как твое имя? – спросил старший лейтенант на дари.

Старик молчал. Он никак не отреагировал на вопрос.

Старший лейтенант приблизился к нему, слегка нагнулся. Руки старика заметно задрожали.

– Откуда ты? Как твое имя? – вновь спросил Найденов уже на пушту.

Старик опасливо глянул на старшего лейтенанта, показал руки, связанные спереди отрезком парашютной стропы и что-то залепетал. Сначала его речь была почтительно-просительной, но потом в голосе стали слышны требовательные нотки, и полковник Гогоберидзе не выдержал, спросил:

– Найденов, что он говорит?

– Он говорит, что близится час молитвы. Он просит развязать руки, так как не может молиться со связанными руками.

Но старик не ждал, когда его переведут. С завидным упорством он тараторил на своем витиевато-каркающем языке, все убыстряя и убыстряя темп речи, так что Найденов едва успевал переводить.

– Он говорит, что бесчеловечно лишать пожилого человека молитвы, что молитва – это основа жизни. Говорит, что Бог накажет за это нас. Говорит, что лучше бы мы его лишили пищи и воды. Он готов терпеть любые физические лишения. Говорит, что у людей с красными звездами черные души и что эти люди, мы то есть, несут горе его народу. Он говорит, что…

– Хватит! – рявкнул Гогоберидзе. – Скажи ему, что он получит возможность молиться сразу после того, как ответит на наши вопросы.

Найденов перевел.

Старик вздохнул, что-то пробубнил непонятной скороговоркой.

– Он говорит, что слишком стар, у него нет сил, чтобы спорить, – перевел Найденов и, – уже на пушту, старику: – Наши вопросы немногочисленны. Назовите место, откуда вы. Назовите ваше имя.

Старик смиренно сложил руки на груди и стал говорить.

– Он из селения Катузган, что близ города Гиришк. Зовут Маших, – переводил Найденов. – Его семья занималась разведением каракульских овец. У него был дом, был большой сад, два колодца, чтобы поить овец, и два колодца с чистой водой. Люди в его селении продавали воду. Он же позволял брать воду даром, потому что считал, что то что Бог дает даром, надо людям отдавать даром. За это убили его жену и его дочь. Потом наши вошли в Гиришк. Его селение было стерто с лица земли в боях за Гиришк. Короче, товарищ полковник, бизнес старика накрылся, а вся его семья погибла.

Найденов присел на корточки перед стариком. Он смотрел в его грязное, обветренное лицо, в его испуганные глаза с нескрываемым чувством сострадания.

– Как ты здесь-то оказался? – спросил он старика как можно мягче.

Старик закивал, опять залопотал витиеватой скороговоркой. Гогоберидзе почесал затылок.

– Как ты только эту хрень разбираешь? По мне все одно – набор звуков. Черти безъязыкие!

– Он говорит, что мусульманин-суннит. Здесь, недалеко, религиозная община, куда собираются такие, как он, бездомные.

– А в окрестностях аэродрома что делал этот «суннит»? – с издевкой спросил Гогоберидзе. – Ты только про аэродром не переводи.

– Само собой.

Старший лейтенант Найденов перевел:

– Почтеннейший, что вы делали в окрестностях нашей общины?

Услышав перевод, старик замахал руками, что-то оживленно заговорил.

– Чего это он заволновался? – спросил Гогоберидзе.

– Он говорит, что за ним гнались вооруженные люди. Кто, не знает. Он бежал от них, прятался. Потом сбился с дороги. Потом наш патруль его задержал. Еще он говорит, что никогда не воевал и осуждает войну, что люди должны выращивать хлеб и виноград, разводить овец и молиться. Его отношение к войне… – Найденов запнулся. – Тут, вероятно, употребляется какая-то анаграмма. Как это точнее перевести? Его отношение к войне аристофано-лисистратское…

– Мне что, так и писать? – спросил полковник.

Найденов пожал плечами.

– Это буквальный перевод. Я спрошу, что это значит.

– Не надо. Мне интересно его отношение к войне, как интересны его грязные портянки.

Старик вновь что-то беспокойно затараторил.

– Беспокоится, что солнце сядет. Он не успеет помолиться. Просит с нижайшим поклоном господина главного начальника на время молитвы развязать ему руки.