Урок анатомии. Пражская оргия - Филип Рот

дочь, и это был крик оставшейся в живых: “Она нас щипала! Она нас била! Обзывала! А теперь умерла!” Еще одна катастрофа – каждый миг, за каждой стенкой, за дверью, совсем рядом, худшее из всех вообразимых испытаний, боль – безжалостная и неотвратимо реальная, плач и страдания – вот чему человек должен бросить вызов. Он станет врачом миссис Брентфорд. Он станет челюстно-лицевым хирургом. Он изучит анестезиологию. Он организует программу по детоксикации, показав пациентам на своем примере, как избавляться от зависимости.

Пока кто-то в коридоре не крикнул:

– Эй, вы! Что это с вами?

Цукерман так и стоял, погрузив руки в белье выздоравливающих, страдающих и умирающих, а также тех, кто умер за ночь, и надежда его была такая же сокровенная, как непреодолимая тяга к далекому и никогда не отпускающему дому. Вот она, жизнь. И очень даже зубастая.

С того вечера он, как только к нему заходили поздороваться интерны, просил взять его с собой на обход. У каждой кровати он испытывал разного рода страх. Пациент рассказывал врачу то, что тот хотел узнать. Никто не утаивал ни скандала, ни позора – все в открытую, все на кону. И враг всегда был опасный и реальный.

– Мы вас немного постригли, чтобы все вычистить.

– Ничего страшного, – тихо и покорно ответила огромная чернокожая женщина с детским лицом.

Интерн аккуратно повернул ей голову.

– Доктор, очень глубоко было?

– Мы все удалили, – ответил интерн, показав Цукерману длинный, смазанный мазью шов за ее ухом. – Больше ничто не будет вас беспокоить.

– Да? Вот и хорошо.

– Отлично.

– А я… я увижу вас снова?

– Непременно, – ответил он, пожал ей руку и оставил ее покоиться на подушке, а Цукерман, интерн интерна, последовал за ним.

Какая работа! Отеческая связь с нуждающимися, срочная, немедленная человеческая поддержка! Сколько неотложной работы, сколько болезней нужно победить – а он с фанатичным упорством сидел взаперти наедине со своей машинкой!

Почти все время, пока он лежал в больнице, Цукерман ходил по кипевшим жизнью коридорам университетской больницы, днем проводил свои собственные обходы, а вечером, когда все стихало, шел с интернами, словно все еще верил, что может вызволить себя из будущего и стать свободным, сбежать из своего тела.

Пражская оргия

…из записных книжек Цукермана

Нью-Йорк, 11 января 1976

– Ваш роман, – говорит он, – воистину одна из пяти-шести книг моей жизни. – Донесите до господина Сысовского, – обращаюсь я к его спутнице, – что похвал с меня уже достаточно.

– Похвал с него уже достаточно, – передает она ему.

Ей около сорока, у нее светлые глаза, широкие скулы, темные волосы на строгий пробор – смятенное, пленительное лицо. Когда она, почти бесшумно, усаживается на краешек дивана, на ее виске тревожно вспухает голубая жилка. Она в черном, как принц Гамлет. Траурный костюм с черной бархатной юбкой заношен сзади до лоска. У нее крепкие духи, на чулках спущены петли, нервы – на взводе.

Он лет на десять моложе: невысокий полный крепыш, его широкое лицо с носом-обрубком пугающе напоминает кулак в боксерской перчатке. Так и вижу, как он, набычившись, пробивает лбом двери. А вот волосы у него как у заправского сердцееда – длинные, густые, шелковистые, почти по-азиатски темные и глянцевитые. На нем серый костюм с легким отливом, пиджак узковат под мышками и в плечах. Брюки облипают непропорционально мощную нижнюю половину тела – футболист в рейтузах, да и только. Остроносые белые туфли просят починки; белая рубашка с расстегнутыми верхними пуговицами заношена. То ли кутила, то ли бандюган, то ли, может, сынок сверхпривилегированных родителей. Женщина говорит с сильным акцентом, у Сысовского он едва ощутим, и выговор очень уверенный, с удивительно элегантными гласными на оксфордский манер, – так что когда у него порой случается синтаксический промах, мне это кажется эдакой уловкой, иронической игрой, призванной напомнить хозяину-американцу, что вообще-то его гость – беженец, и ему этот язык едва ли не в новинку, а вот поди ж ты – как бегло и очаровательно он им владеет. За всей его почтительностью чувствуется сила – так силен буйный, горячий жеребец.

– Попросите его, пусть расскажет о своей книге, – говорю ей. – Как она называется?

Но его не свернуть.

– Когда мы перебрались из Рима в Канаду, вашу книгу я купил первой. Я слышал, что здесь, в Америке, она вызвала скандал. Когда вы любезно согласились со мной встретиться, я отправился в библиотеку, чтобы почитать, что писали американцы о вашей книге. Любопытно было сравнить это с тем, что чехи писали о моей, ведь она тоже вызвала скандал.

– Скандал какого рода?

– Умоляю, – говорит он, – эти две книги нельзя сравнивать. Ваша – гениальна, моя – ничего собой не представляет. Когда я изучал Кафку, мне подумалось, что участь его книг в лапах кафкианцев оказалась еще гротескнее, чем участь Йозефа К. У вас, я чувствую, ситуация аналогичная. Скандальная слава придает вашей книге дополнительную, гротескную, величину и связана с ней теперь так же неотвязно, как глупость кафкианцев – с Кафкой. Даже в случае с моей книжицей запрет придал ей величину, на которую я совершенно не рассчитывал.

– Почему вашу книгу запретили?

– Груз глупости, который нам приходится нести, тяжелее, чем груз запрета.

– Не согласен.

– Боюсь, это все же так, cher maître[56]. И вот что получается: вы принижаете значимость своего призвания, верите, что литературная культура – ничто. В вашей позиции есть определенная экзистенциальная слабина. И это прискорбно, потому что вы, по существу, написали шедевр.

При этом он так пока и не говорит, чем именно ему нравится моя книга. Может, она ему вообще не нравится. Может, он ее и не читал. За таким напором обычно скрывается большое ловкачество. Бедствующий изгнанник сочувствует успешному американцу и упорно на том стоит.

Что ему нужно?

– И все же это не мне, а вам, – напоминаю ему, – закрыли путь в профессию. Несмотря на скандал, мне всемерно – фантастически – повезло. И живу в Верхнем Ист-Сайде, и добился условного освобождения убийц, заслуживающих снисхождения. Вот чем здесь оборачивается скандал. А вас наказали самым жестоким образом. Запретить книгу, не давать печататься, выдворить из страны – что может быть тягостнее и глупее? Рад, что вам по душе моя книга, но не надо разводить охи-ахи относительно того, в какое положение попадает cher maître, mon cher ami[57]. Что заставило вас написать скандальную книгу?

Женщина говорит:

– Зденек, расскажи.

– Что тут рассказывать? – отвечает он. – Сатира задевает их сильнее, чем ярый идеологический фанатизм. Я насмехался. Они ведь идеологи. Ненавижу идеологов. Вот чем вызвана их злоба. Вот чем вызваны мои сомнения.

– Ваши сомнения в чем? Объясните.

– В 1967 году я опубликовал в Праге небольшую безобидную сатиру. В 1968-м пришли русские, и больше меня не печатали. Что тут еще сказать? А когда