Записки. Том II. Франция (1916–1921) - Федор Палицын

То, что было в начале, мало похоже на то, в смысле настроения, чем живет мир, о чем толкует, о чем мечтает. К концу третьего и в четвертом году войны большинство из того, что выходило на свет Божий или жило в тайниках дипломатических канцелярий, заменилось иным стремлением к миру, и с каждым месяцем это стремление было сильнее. Человеческая мысль искала достойные выходы. Американское выступление дало новый импульс, новые надежды на мир. Преувеличенное военное значение его несколько возвысило дух, и весною и летом 1917 года мы слышим ряд речей, где слова победа, решительная победа, с последствиями, которые определяются такой победой.

Даже наша революция с пресловутым приказом № 1 и дальнейшими распоряжениями по армии так называемых русских государственных дельцов не смущают запад. Они выполнили свою революцию и полагали наша такая же. Увы, как они горько ошиблись. И когда наш Совет и полоумный мальчик Керенский вызвали наступление{238}, то никто не отдавал себе отчета, может ли в основании и в корне разрушенная организация произвести такой акт, и радовались ему. Последствия известны. Духовная сила, не испарившаяся еще из массы, дала могучий толчок и потом развалилась. Обстоятельства очень изменились. На востоке вместо сильной армии разлагающийся фасад, а на западе ничтожное пока усиление молодою американскою армией и убийственная подводная война.

Осенью последовала итальянская катастрофа{239}. Стало еще тяжелее, хотя союзники доблестно выбрались из этой беды. Почти одновременно у нас большевики с их предательской программой мира во что бы то ни стало. Речи стали конкретнее, умереннее, в известном смысле. Родилась декларация Вильсона, и вокруг нее заговорили даже немцы, но, думаю, из приличия и учтивости.

Очень возвышенна и даже благородна эта декларация. А разве в наши формулы: ни аннексии, ни контрибуции, и пусть каждый народ сам определяется и решает, что с собой делать, отделяться или присоединяться – не хороши и не чувствительны? И Брест-Литовский договор, который должен был осуществить эти начала, – не прелесть ли? На самом же деле вышло одно предательство и насилие. Будет ли тоже с деклараций Вильсона, не знаю. Слова и декларация останутся творениями ума человеческого, а жизнь пойдет и примет формы, которые будут продиктованы народам фактами войны и борьбы.

Не знаю, почему Вильсон может воплотить в себе все страдания и все вожделения народов, столь различных по их существованию и природе. Он позаботился о всех и удовлетворился лишь тем, что Америка за это отдаст все, что она имеет, до драгоценной своей жизни включительно. Прекрасно. Но прежде всего каждый народ хочет свое, а не то, что кажется хорошим чужому. И почему он все это может дать, он, временный руководитель сложной американской жизни. По какому праву он и американский народ намечают будущее устроительство и внутреннюю жизнь всего мира? Он, который почти три года смотрел бесстрастно, как потоками лилась человеческая кровь и гибло европейское достояние. Не ясно это мне, не ясны побуждения.

Если это желание найти почву для мира, то ближе к ней Лансдаун{240} с его практическими указаниями. И о нас он подумал. Какие знатоки России, люди, никогда ею не интересовавшиеся, кроме разбойничьих коммерсантов, знающие ее лишь по картонкам и жидовским наговорам, не задумываясь решают участь 180 миллионного народа только потому, что Россию постигли болезнь и несчастье и она стала немощна. Такой же Ленин и Троцкий, но по ту сторону океана, без подлости последних, но с теми же мышлениями к отвлеченному. Не укоряю Вильсона и верю его желаниям добра. Но разве создание из России архисоциального общежития есть добро? С точки зрения многих, это есть добро, и если мы думаем, что это зло, то тем не отрицается ведь благородство стремлений с нашей точки зрения заблуждающихся людей.

4 пункта декларации Гертлинг признает возможным принять. Но ведь тоже люди устали. Кюльман и Чернин приняли наши 6 пунктов. А какая вышла грязь.

Для нас, не бьющихся на фронте, чтение всех этих речей и деклараций поучительно и интересно, и люди, спокойно живущие за грудью своих защитников, с яростью оспаривают или восхищаются, соглашаясь с этими прекрасными произведениями ораторского искусства.

Вот если господь сподобит Фоша не только сломить напор Гинденбурга, но нанести удар, который заставит немецкие полчища откинуться к Арденнам и на восток к Антверпену, если соединенные морские силы способны будут ослабить существенно разгромив германский флот, тогда можно будет говорить ясно и определенно. Тогда мы увидим цену всем прошлым речам и декларациям.

Скажется ли только, что люди будут мудры, испытаны в прошлых страданиях, или заговорит жадность и высокомерие.

Но Германия и этим не будет побеждена, но народ ее будет ослаблен и, может быть, тогда высокомерный теперь Михель{241} станет мудрым и увидит, что сила без Бога – не сила.

29-го мая

27-го на рассвете немцы произвели атаку между Voronezile-Lockee и между Суассоном и Реймсом. Первая отбита, вторая оттеснила французов и англичан к вечеру 27-го к югу от Эны, на высоты между ею и рекой Весл; к вечеру 27-го Шмен-де-Дам потеряно, сильные позиции от Бермикура примерно севернее Валли уступлены. Немцы атаковали большими силами и неожиданно. Как устроились к вечеру 28-го мая, восстановлено ли положение, остановились ли атакующие на плоских высотах между Эной и Весле – неизвестно. Неудача и большая. Неустойка произошла у французов западнее Краона. Существенно дальнейшее. Не думал я, что удар на этой части фронта выразится неустойкой и такой быстрой. Материальные потери должны быть велики.

Развивая свои успехи на юге, немцы должны расширить свое положение атакой в направлении Компьен-Мо. Если же атака эта имела целью стабилизацию фронта Эны и Марны, то притянув туда резервы, можно затем обрушиться в первом направлении уже соединенными силами. Но в таком случае их натиск на Каон-Мондилье должен приостановиться и главной операцией явится Марнская и в стороне Краон-Мо.

Как-то маловероятно, чтобы немцы остановились бы на полпути и в корне изменили бы направление действий. С теперешними средствами это делается не так легко. Слишком велико значение действий на Калэ-Амьен-Мондидье, и жертвы, потраченные на это велики, чтобы можно было бы старое забросить, хотя бы и на время, и броситься на новое. Маловероятно, чтобы удар немцев на Эне мог бы вызвать такой же удар со стороны союзников с запада. Успехи под Ипром не повлияют на фронт на Эне, а производство его в южной части западного фронта представляет и риск, и большие трудности. Если бы мы могли бы ударить всем фронтом Амьен-Ипр, дело другое; но произвести это с армиями, составленными из французов, англичан, американцев и португальцев, мудрено. Пока надо выждать. Положение трудное, и на Фоша выпала трудная задача.