Капеллан дьявола: размышления о надежде, лжи, науке и любви - Ричард Докинз

Очевидное и неинтересное объяснение эволюции возрастающей сложности состоит в том, что первые организмы неизбежно были простыми... А раз первые организмы были простыми, значит, эволюционные изменения могли происходить только в направлении усложнения.

Мейнард Смит подозревал, что об этом “очевидном и неинтересном объяснении” еще есть что сказать, но не стал вдаваться в подробности. Возможно, он думал о том, что впоследствии назвал “главными переходными этапами эволюции”[249], а я — “эволюцией эволюционируемости” (см. ниже).

Эмпирический подход Гулда восходит к Дэну Макши[250], чье определение сложности напоминает таковое Джона Прингла[251], а также к определениям, которые Джулиан Хаксли[252] дал “самобытности” (individuality) и “неоднородности составляющих” (heterogeneity of parts). Прингл называл сложность эпистемологической концепцией, подразумевая, что это мера, которая относится к нашему описанию какого-либо явления, а не к самому этому явлению. Краб морфологически сложнее кивсяка, потому что если написать две книги, в которых каждое из этих животных описывалось бы с одинаковой степенью подробности, в книге о крабе оказалось бы больше слов, чем в книге о кивсяке. В книге о кивсяке описывался бы типичный сегмент, а затем просто отмечалось бы, что, за перечисленными исключениями, другие сегменты точно такие же. В книге о крабе для описания каждого сегмента потребовалась бы отдельная глава, поэтому количество информации в этой книге было бы больше[253]. Макши применил аналогичный подход к позвоночнику, выразив сложность строения различных позвоночных животных через степень неоднородности.

Установив эту меру сложности, Макши предпринял поиск статистических доказательств существования какой-либо общей тенденции ее увеличения у ископаемых эволюционных ветвей. Он различал пассивные тенденции (которые Гулд называет статистическими артефактами) и направленные тенденции (которые основаны на настоящей склонности к увеличению сложности, предположительно направляемой естественным отбором). Гулд с восторгом сообщает, что Макши пришел к выводу об отсутствии каких-либо данных общего характера, доказывающих, что статистическое большинство эволюционных ветвей демонстрирует направленные тенденции в сторону увеличения сложности. Сам Гулд заходит еще дальше, отмечая, что поскольку существует так много видов паразитов, а эволюционные ветви паразитов обычно склонны к пониженной сложности, может даже наблюдаться статистическая тенденция, противоположная той, которая предполагалась исследуемой гипотезой.

Здесь Гулд оказывается в опасной близости от той борьбы с ветряными мельницами, которую он в свое время уже делал своим творческим методом. Почему хоть один разумный дарвинист стал бы ожидать, что в большинстве эволюционных ветвей должно происходить увеличение анатомической сложности? Совершенно неясно, почему это должно быть свойственно приверженцам философии адаптационизма. Следует, впрочем, признать, что это может быть свойственно человеческому тщеславию (и в историческом плане Гулд прав, утверждая, что многие этим грешили). Так получилось, что наша, человеческая ветвь специализирована на сложности, осо-

бенно на сложности нервной системы, чем и объясняется наша чисто человеческая склонность определять прогресс как увеличение сложности или мозговитости. Другие виды смотрели бы на это иначе, как предположил Джулиан Хаксли в стихотворении “Прогресс”[254]:

Краб сыну своему давал совет:“Наметив цель, всегда иди к ней вбок,И только боком. Так назначил Бог.Есть боковой прогресс, другого нет”.Иначе мыслит цепень-дарвинист:Прогресс он видит в том, чтоб потерятьМозги и все, что может помешатьНайти тот рай, что ищет всякий глист.А человек глядит себе в пупокИ видит сам себя пупом всего...

Стихи не особенно выдающиеся (я не смог заставить себя процитировать их до конца), к тому же в них перепутаны масштабы времени (поведенческий в четверостишии про краба и эволюционный в четверостишии про цепня), но за этим стоит важная мысль. Гулд пользуется определением прогресса, которое продиктовано человеческим шовинизмом, и объявляет степень сложности мерой прогресса. Поэтому паразиты и могут служить ему оружием в его нападках на прогресс. Цепень в стихотворении Хаксли, пользуясь паразитоцентрическим определением прогресса, видит его смысл в полной противоположности. Стриж, проникшийся статистикой, тщетно искал бы доказательств того, что большинство эволюционных ветвей демонстрируют тенденцию к совершенствованию навыков полета. Ученый слон (позаимствуем этот персонаж у Стивена Пинкера[255]) потерпел бы неудачу, пытаясь подтвердить утешительную концепцию, согласно которой статистическому большинству эволюционных ветвей животных свойствен прогресс, определяемый как направленное удлинение носа.

Эта мысль может показаться шуточной, но я говорю об этом вовсе не ради шутки. Именно она лежит в самой основе моего адаптационистского определения прогресса. Оно, повторю, предполагает, что прогресс означает повышение, но не сложности, интеллекта или какой-либо другой антропоцентрической ценности, а числа накапливаемых свойств, способствующих приспособленности данной эволюционной ветви, в чем бы эта приспособленность ни проявлялась. В соответствии с этим определением прогрессивность адаптивной эволюции отнюдь не случайна, а оказывается ее глубоким, неотъемлемым, обязательным свойством. Прогрессивность эволюции принципиально необходима, если естественный отбор играет в нашем мировоззрении ту объясняющую роль, которой мы от него требуем и которую только он и может играть. И вот почему.

Креационисты обожают красочную метафору, которой сэр Фред Хойл продемонстрировал свое превратное понимание естественного отбора. Хойл представил его так, как если бы ураган, пронесшийся над свалкой металлолома, по счастливой случайности собрал бы Боинг-747. Мысль Хойла состояла в статистической невероятности такого события. Наш ответ на это (ваш, и мой, и Стивена Гулда) состоит в том, что естественный отбор имеет накопительную природу. Он действует неумолимо, шаг за шагом сохраняя небольшие достижения. Ураган не собирает самолет самопроизвольно, в один присест. Небольшие усовершенствования добавляются одно за другим. Если обратиться к другой метафоре, каким бы пугающим ни казался на первый взгляд отвесный обрыв адаптивной горы, с другой ее стороны можно найти ступенчатые отроги, по которым на эту гору в итоге и можно взобраться[256].

Адаптивная эволюция должна быть постепенной и накопительной — не потому, что об этом говорят наши данные (хотя это и так), но потому, что ничто, кроме постепенного накопления изменений, в принципе не позволяет решить головоломку с Боингом-747. Даже божественное творение не поможет делу. Как раз напротив — потому что любое существо, достаточно сложное и интеллектуальное, чтобы сыграть предполагаемую здесь творческую роль, само неизбежно оказалось бы таким же Боингом-747. И по той самой же причине эволюция сложных, комплексных адаптаций должна быть прогрессивной. У поздних потомков должно быть накоплено больше компонентов, обеспечивающих адаптивную комбинацию, чем у их древних предков.

Эволюция глаз позвоночных была, должно быть, прогрессивной. У наших далеких предков были очень простые глаза, обладавшие лишь немногими признаками, которые помогали им видеть. Для этого вывода не нужно располагать никакими данными (хотя приятно, что такие данные у нас есть). Это должно быть так, потому что альтернатива (изначально сложный глаз, обильно наделенный признаками, помогающими видеть) отбрасывала бы нас назад, в страну Хойла, к обрыву невероятности. Где-то неизбежно должен существовать отрог ступенчатого прогресса, ведущий к современным, наделенным многими полезными признаками потомкам того оптического прототипа. В данном случае мы, разумеется, можем найти и многочисленные современные аналоги каждой ступени этого отрога, успешно работающие не в одной дюжине глаз различных представителей животного мира. Но даже и без этих примеров мы могли бы быть уверены, что в ходе эволюции происходило постепенное, прогрессивное увеличение числа признаков, в каждом из которых инженер усмотрел бы определенный вклад в совершенствование оптических качеств. Мы можем, не выходя из кабинета, понять, что это должно быть именно так.

Сам Дарвин прекрасно понимал такого рода аргументацию, и именно по этой причине он был стойким градуалистом. Кстати, по этой же причине Гулд несправедлив к нему, когда предполагает (не в этой своей книге, но во многих других местах), что Дарвин был противником идеи прерывистости. Сама теория прерывистого равновесия предполагает градуализм (ей-богу, она должна его предполагать) в том смысле, в каком Дарвин был градуалистом, то есть в том смысле, в каком все вменяемые эволюционисты должны быть градуалистами, по крайней мере в том, что касается комплексных адаптаций. Просто если правы сторонники теории прерывистого равновесия, то градуальные прогрессивные шаги зажаты во временные рамки, выходящие за пределы разрешающей способности палеонтологической летописи. Под давлением Гулд это признает, но на него недостаточно часто оказывают такое давление.