Принцесса-невеста - С. Моргенштерн

Машина выглядела так глупо, что Уэстли испытывал желание захихикать. Вместо этого он снова застонал.

– Итак, я оставляю вас наедине с вашим воображением, – сказал граф и посмотрел на Уэстли. – Но, прежде чем с вами произойдёт завтрашняя ночь, я хочу вам сказать одну вещь, и я правда так считаю: вы – самое сильное, самое умное и смелое, самое в целом достойное существо, которое я имел честь когда-либо встретить, и мне почти грустно оттого, что, ради моей книги и будущих учёных боли, я должен вас уничтожить.

– Спасибо… – мягко выдохнул Уэстли.

Граф подошёл к двери клетки и бросил через плечо:

– И можете перестать разыгрывать из себя слабого и измученного; вы даже месяца меня не дурачили. Сейчас вы почти так же сильны, как и в тот день, когда вошли на Огненное Болото. Я знаю ваш секрет, если это послужит вам утешением.

– …секрет? – приглушённо, натянуто.

– Вы закрывали свой разум,– крикнул граф. – Все эти месяцы вы не чувствовали ни малейшего неудобства. Вы поднимаете глаза, опускаете веки, а затем вы уже не здесь, вы, наверное – я не знаю – с ней, скорее всего. А теперь – спокойной ночи. Попытайтесь заснуть. Хотя сомневаюсь, что вам это удастся. Ожидание, помните? – Махнув рукой, он начал подниматься по подземной лестнице.

Уэстли почувствовал неожиданную тяжесть на сердце.

Вскоре появился альбинос, опустился на колени у уха Уэстли. Прошептал:

– Я смотрел за тобой все эти дни. Ты заслуживаешь лучшего, чем то, что тебе предстоит. Я нужен. Никто не может кормить животных так, как я. Я в безопасности. Они не причинят мне вреда. Я убью тебя, если хочешь. Это разрушит их планы. У меня есть хороший яд. Я умоляю тебя. Я видел Машину. Я был там, когда та дикая собака кричала. Прошу, позволь мне убить тебя. Ты скажешь мне спасибо, клянусь.

– Я должен жить.

Шёпот:

– Но…

Уэстли перебил его:

– Им не добраться до меня. Со мной всё в порядке. Всё хорошо. Я жив, и я буду жить. – Он произнёс это громко и со страстью. Но впервые за долгое время в его голосе был ужас…

– Итак, вам удалось поспать? – спросил граф, появившись в клетке на следующую ночь.

– Честно говоря, нет, – ответил Уэстли своим нормальным голосом.

– Я рад, что вы честны со мною; я был честен с вами; нам больше не надо устраивать меж собой спектаклей, – сказал граф, выкладывая несколько тетрадей, перьев и бутылочек чернил. – Мне необходимо тщательно задокументировать ваши реакции, – объяснил он.

– Во имя науки?

Граф кивнул.

– Если мои эксперименты будут эффективны, моя слава переживёт меня. Честно говоря, я желаю именно бессмертия. – Он передвинул несколько рукояток Машины. – Полагаю, что вам, естественно, любопытно, как это работает.

– Я провёл всю ночь, размышляя об этом, но знаю не больше, чем в самом начале. Эта машина выглядит как сборище разного размера чашечек с мягкими краями, колеса, круговой шкалы и рычага, но я не могу представить, что она делает.

– Ещё клей, – добавил граф, указывая на маленькую тубу густого клея. – Чтобы прикреплять чашечки. – И он принялся за работу, беря чашечку за чашечкой, смазывая мягкие края клеем и прикрепляя их к коже Уэстли. – В конце мне придётся установить одну на вашем языке, – сказал граф – но я оставлю её напоследок, на случай, если у вас возникнут какие-либо вопросы.

– А подготовить её к работе не слишком-то просто, не так ли?

– Это я смогу исправить в более поздних моделях, – ответил граф, – по крайней мере, сейчас я рассчитываю на это, – и он продолжил приклеивать чашечку за чашечкой, пока не покрыл ими каждый дюйм открытой кожи Уэстли. – Снаружи хватит, – сказал он тогда. – Следующие более чувствительны; постарайся не двигаться.

– Я прикован цепями за руки, голову и ноги, – заметил Уэстли. – На какие движения я, по-вашему, способен?

– Вы и вправду столь же смелы, сколь и ваши слова, или немного напуганы? Правду, пожалуйста. Помните, это для потомков.

– Я немного напуган, – ответил Уэстли.

Граф отметил это в своей тетради, записав также время. Затем он принялся за тонкую работу, и скоро маленькие чашечки с мягкими краями были установлены в носу Уэстли, напротив его барабанной перепонки, под его веками, сверху и снизу языка, и, прежде чем граф поднялся, Уэстли был снаружи и изнутри весь покрыт чашечками.

– Теперь всё, что мне надо сделать, – произнёс граф очень громко, надеясь на то, что Уэстли может слышать его, – это разогнать колесо до самой большой скорости, чтобы у меня было достаточно мощности для работы. Шкала варьируется от одного до двадцати и, поскольку это первый раз, сегодня я установлю минимальную мощность, то есть один. И тогда мне надо только толкнуть рычаг вперёд, и, если я ничего не испортил, Машина начнёт действовать.

Но Уэстли, стоило рычагу сдвинуться, закрыл свой разум, и, когда Машина заработала, Уэстли гладил её волосы цвета осени и прикасался к её коже цвета зимних сливок, и – и – и тогда его мир взорвался – потому что чашечки, чашечки были везде, и прежде они истязали его тело, но не трогали мозг, но не Машина; Машина доставала везде – его глаза были не его, он не мог контролировать их, и его уши не могли услышать её нежный любящий шёпот, и его разум ускользал, ускользал всё дальше от любви в пучину отчаяния, разбился, снова упал, вниз, сквозь династию агонии и графство боли. Мир Уэстли разрывало на части изнутри и снаружи, и он не мог ничего сделать, только раскалываться вместе с ним.

Затем граф отключил Машину, и, собирая свои тетради, сказал:

– Как вы, несомненно, знаете, всасывающий насос был придуман много веков назад – ну, в общем-то, это он и есть, только вместо воды я высасываю жизнь; я только что высосал один год твоей жизни. Позже я установлю большую мощность, точно два или три, может быть, даже пять. Теоретически, пять должно быть в пять раз сильнее, чем то, что вы только что испытали, поэтому, пожалуйста, постарайтесь отвечать максимально точно. Скажите мне, честно: как вы себя чувствуете.

Унижение, мука, утрата надежд, гнев и страдание были так сильны, что вызывали головокружение, и Уэстли заплакал, словно ребёнок.

– Интересно, – сказал граф и аккуратно записал это.