Принцесса-невеста - С. Моргенштерн

– Я думаю – я не уверена,но я определённо думаю, что это – самое щедрое предложение, что я слышала в своей жизни.

– Взамен же сделай мне одолжение: до тех пор, пока мы не узнаем намерения Уэстли, каковы бы они ни были, мы будем вести себя так же, как и до сих пор, и празднования не будут прекращены. И, если тебе покажется, что я испытываю к тебе слишком нежные чувства, помни, что я ничего не могу с этим поделать.

– Договорились, – сказала Лютик и направилась к двери, но лишь после того, как поцеловала его в щёку.

Он последовал за нею.

– Иди же и напиши своё письмо, – и он поцеловал её в ответ, улыбаясь глазами до тех пор, пока она не скрылась за поворотом коридора. У него не было ни малейшего сомнения в том, что в грядущие дни он будет казаться испытывающим к ней слишком нежные чувства. Ведь было невероятно важно, чтобы, когда она будет убита в ночь их свадьбы, весь Флорин осознал всю глубину его любви, весь невероятный размер его потери, ибо тогда никто не осмелиться поколебаться и не последовать за ним, когда он объявит Гульдену войну во имя отмщения.

Сначала, когда он нанял сицилийца, он был убеждён, что будет лучше, если её прикончит кто-то другой, представив всё так, словно это было дело рук солдат Гульдена. И когда неизвестно откуда возник человек в чёрном, чтобы разрушить его планы, он чуть не сошёл с ума от ярости. Но теперь он, оптимист по натуре, вновь был уверен в себе: всё всегда делалось к лучшему. Теперь люди были влюблены в Лютик просто до безумия, как никогда до похищения. И когда он объявит с балкона своего замка о том, что она была убита – мысленно он уже видел эту сцену: он прибудет слишком поздно, чтобы спасти её от удушения, но достаточно рано, чтобы увидеть, как солдаты Гульдена выпрыгивают из её окна на мягкую землю – когда он произнесёт эту речь на пятисотлетнюю годовщину своей страны, о, тогда на Площади не будет глаз, что останутся сухи. И хотя он немного волновался, ведь прежде ему ещё не доводилось убивать женщину голыми руками, но всегда приходится что-то делать впервые. Кроме того, если хотите, чтобы что-то было сделано как надо, делайте это сами.

Той ночью они стали мучить Уэстли. Саму боль вызывал граф Руген; принц просто сидел рядом, вслух задавая вопросы, про себя восхищаясь навыками графа.

Графу действительно была небезразлична боль. Стоявшие за воплями “почему” интересовали его не меньше, чем само страдание. И, как принц провёл свою жизнь, занимаясь охотой, граф Руген читал и изучал всё, что мог найти связанного с предметом физической боли.

– Итак, – обратился принц к Уэстли, лежащему в огромной клетке на пятом уровне, – прежде чем мы начнём, скажи мне: есть ли у тебя жалобы касательно того, как с тобой обращались до сего момента?

– Никаких, – ответил Уэстли, и у него правда не было ни одной. О, он бы, конечно, предпочёл, чтобы с него иногда снимали цепи, но, будучи пленником, нельзя было просить большего, чем ему дали. Оказываемый альбиносом медицинский уход был тщателен, и его плечо снова было в порядке; еда, которую приносил альбинос, всегда была горяча и питательна, вино и бренди были восхитительно согревающими во влажности подземной клетки.

– Тогда ты находишься в хорошем состоянии? – продолжил принц.

– Я думаю, что мои ноги немного онемели из-за цепей, но, не считая этого, да.

– Хорошо. Тогда я обещаю тебе вот что, и пусть Господь будет тому свидетелем: ответь на следующий вопрос, и этой же ночью мы отпустим тебя на свободу. Но ты должен ответить честно, полно, ничего не утаивая. И, если ты солжёшь, я узнаю об этом. И тогда ты будешь иметь дело с графом.

– Мне нечего скрывать, – сказал Уэстли. – Спрашивай.

– Кто нанял тебя похитить принцессу? Это был кто-то из Гульдена. Мы нашли на коне принцессы кусок ткани, указывающий на это. Скажи мне имя этого человека, и ты свободен. Говори.

– Меня никто не нанимал, – ответил Уэстли. – Я работал исключительно независимо. И я не похищал её; я спас её от тех, кто сделал это.

– Ты кажешься разумным человеком, и моя принцесса сказала, что знает тебя много лет, поэтому от её лица я предоставлю тебе последний шанс: имя нанявшего тебя гульденца. Скажи мне или будешь подвергнут пытке.

– Меня никто не нанимал, клянусь.

Граф поджёг руки Уэстли. Ничего такого, что могло бы его покалечить навсегда; он просто окунул руки Уэстли в масло и поднёс свечу достаточно близко, чтобы оно закипело. Когда Уэстли прокричал: «НИКТО-НИКТО-НИКТО-КЛЯНУСЬ ЖИЗНЬЮ!» – достаточное количество раз, граф окунул руки Уэстли в воду и вместе с принцем ушёл через подземный проход, оставив лечение альбиносу, который во время пытки находился неподалёку, но никогда не был видим настолько, чтобы отвлекать их.

– Я очень воодушевлён, – сказал граф, когда они с принцем начали подниматься по подземной лестнице. – Это великолепный вопрос. Он говорил правду, очевидно; мы оба знаем это.

Принц кивнул. Граф был посвящён в его сокровенные планы отмстительной войны.

– Я мечтаю увидеть, что случится дальше, – продолжил граф. – Какая боль окажется самой невыносимой? Физическая, или же душевные страдания оттого, что ему была предложена свобода, если он скажет правду, а затем, когда он сказал эту правду, его посчитали лжецом.

– Полагаю, физическая, – ответил принц.

– Полагаю, вы ошибаетесь, – возразил граф.

На самом деле они оба ошибались; Уэстли совершенно не страдал во время этой пытки. Все его крики были лишь представлением, чтобы доставить им удовольствие; он уже месяц отрабатывал свою защиту, и был более чем готов. В то самое мгновение, когда граф поднёс свечу к его руке, Уэстли поднял глаза к потолку, смежил веки, и, в состоянии глубокой и непоколебимой концентрации, закрыл свой разум для реальности. Он думал о Лютик. Её волосы цвета осени, её великолепная кожа, и он привлёк её близко к себе, и, пока масло кипело, она шептала ему на ухо: «Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я оставила тебя на Огненном Болоте лишь для того, чтобы проверить твою любовь ко мне. Она так же велика, как моя к тебе? Могут ли две такие любви существовать на одной планете одновременно? Достаточно ли для них места, любимый Уэстли?..»

Альбинос забинтовал ему пальцы.

Уэстли лежал неподвижно.

Впервые альбинос сам начал разговор. Прошептал: