Дневник путешествия Ибрахим-бека - Зайн ал-Абилин Марагаи
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Юсиф Аму сказал:
— Я нарочно привел тебя сюда, чтобы ты посмотрел и понял, почему я вчера пришел так поздно.
— Но неужели всегда так? Может быть, это только сегодня, по случаю пятницы, нерабочего дня, все пошли в баню? — удивился я.
— Вчера было то же самое, — ответил он. — Говорят, во всех банях города каждый день столько народа.
— А почему эти люди, словно женщины, мажут себе руки и ноги хной? — спросил я.
— Говорят, во-первых, хна смягчает кожу рук и ног, во-вторых, таков обычай и религиозное предписание.
— Это обычай безделья и изнеженности! — возмутился я. — Можно подумать, что они выполнили уже все религиозные предписания и им осталось только покраситься! А имеют ли они понятие о патриотизме, знают ли, какое наслаждение доставляет служение родине? О, неразумные, неблагородные люди! Да тогда уж насыщать голодный желудок — в тысячу раз более праведное дело, чем мазаться краской и нежиться часами в бане.
На краю бассейна недалеко от нас сидели два человека; они умащивали себя и покуривали кальян. Я пододвинулся к одному из них и спросил:
— Ага, вы здешний житель?
— Да, — отозвался он.
— Скажите, с какой целью все эти люди мажут себя хной? Он посмотрел на меня в крайнем удивлении и заявил:
— Прежде всего, это богоугодное дело. Кроме того, краска смягчает кожу.
Испустив из измученной груди тяжкий вздох, я воскликнул:
— Дорогой ага, вы сначала найдите снадобье, которое смягчило бы ваши сердца! Может быть, вам тогда придет в голову хоть немного призадуматься о прогрессе своей отчизны и о защите ее прав. О близорукие люди, вы живете в критическом и опасном месте и не ведаете, что время выдвигает свои требования! Извне, из других стран, к вам уже тянется рука вражды, а какие-нибудь пятьсот-шестьсот курдских всадников в любой день могут камня на камне не оставить от вашего города. Вы не готовы к защите родины и самих себя. В этом городе, расположенном вблизи от границы, нет ни крепостных стен, ни военных сооружений, которые могли бы защитить от нашествия свирепых врагов. Увы, нет никакого оружия, ни винтовок, ни пушек. И события вас ничему не научили! Только вчера злобный и коварный шейх Убайдуллах перевернул вверх дном весь город и его окрестности, превратив их в груды пепла, а сегодня вы занимаетесь тем, что холите и смягчаете притираниями свои руки и ноги и проводите полдня в бане за занятием, которое пристало разве лишь женщине!
— Сдается мне, ты — араб! — ответил мне мой собеседник. — Удачное место ты выбрал, чтобы покрасоваться! Недаром говорят: «Одинаково неуместно кичиться что в бане, что на чужбине». Эй, человечишко, скажи-ка, какой ты нации? Если в диком пустынном месте тебя застигнет судьба, кто разыщет твой труп? Какую ты исповедуешь веру? По какому обычаю одевать тебя в саван и хоронить? Да во всем твоем существе нет ничего мусульманского! Если бы я был на месте банщика, я не пустил бы тебя и в баню.
Вижу, дело оборачивается худо. Отвечаю:
— Я-то имею все признаки мусульманина.
— Такие, какие имеет каждый еврей! — заорал он.
На этом я прервал разговор и вернулся на свое место. Сердце мое сильно билось. Я крикнул банщика, услышал в ответ «Слушаюсь!» и через мгновение увидел рядом с собой какого-то дьявола — при входе в баню из-за клубов пара я не смог как следует разглядеть его.
— Мастер, принесите мне немного мыла, я помоюсь сам, — попросил я. — Мыло и рукавицу я вам верну в сохранности и уплачу все, что вам причитается.
Он пошел и принес мне мыло. Я намылился два раза и облился холодной водой из бассейна. Принесли было кальян, но я отказался от него. К этому времени вернулся и Юсиф Аму, мывшийся в другом бассейне. Итак, пробыв в бане большую часть дня, мы, наконец, вышли оттуда.
На следующий день мы решили осмотреть городской базар.
Увидев рядом с караван-сараем лавку чулочника, Юсиф Аму сказал:
— У меня нет носков, надо купить пару или две.
С этими словами Юсиф Аму занялся выбором носков, а я присел на каменную скамью возле лавки. Напротив этой лавки через небольшой переулок помещалась лавка торговца аптечными товарами; в ней я заметил красивого юношу лет семнадцати-восемнадцати. Покупатели вились вокруг него словно мухи — не успевал отойти один, как на место его являлись двое, однако никто почему-то не покупал ничего значительного, вся торговля сводилась к покупкам на один или один-два шаи.
Было ясно, что все это вздыхатели. Юноша как-то особенно любезно прислуживал им, торговал весело и обходительно, и в его лавке не переводилась толпа. Я подумал, что, воистину, «торговля сластями не знает отбоя от покупателей».
Неподалеку от лавки чулочника я увидел человека, который сидел, держа в руках перо и бумагу. Он поглядывал на юношу и что-то писал.
Я подумал было, что это художник, который рисует портрет юноши. Когда я был в Европе, мне случалось там слышать, что многие знаменитые художники пишут портреты красивых девушек и затем продают их за большие деньги. Я подумал, что и здесь развито портретное искусство, и меня это очень порадовало.
Указывая на человека с пером и бумагой, я спросил у старика-чулочника:
— Скажи-ка, дядюшка, как зовут этого художника?
— Молодой человек, где ты видишь художника? — удивился он.
— Да вот человек, который рисует юношу-аптекаря. Он засмеялся и сказал:
— Дорогой сынок, человек, которого ты принял за художника, вовсе не портретист, а поэт. Он сочиняет юноше стихи. Как уж мне докучают наглые поэты! Ходят здесь то и дело то один, то другой, и все для того, чтобы пококетничать с этим юнцом! Скамейка возле моей лавки ни минуты не пустует от этих бездельников и нахалов. Так уж надоели, что терпение подходит к концу, даже работа меня не радует. Нет у них никакого стыда!
— А кто этот юноша? — поинтересовался я.
— Его зовут Гулам Али-бек. Из-за своей смазливости он стал известен всему городу, и каждый, и простой и знатный, толкует о нем. Можно подумать, что
