Дневник путешествия Ибрахим-бека - Зайн ал-Абилин Марагаи

которых не додуматься никому другому! Однако позвольте мне больше не говорить об этом, ибо уж лучше молчать.

— Брат, подойди ко мне, и я облобызаю твои святые уста! — воскликнул я. — Я впервые встречаю в Иране такого почтенного человека, который вник во все тонкости болезней нашей родины. Во время своего путешествия, сколь широко ни открывал я глаза и как ни прислушивался к каждому голосу, я не увидел ни одного среди своих соотечественников, кто так постиг бы все эти гнусности. Ни от кого я не слышал таких проникновенных слов, как от тебя, ибо ты носишь в себе дыхание Иисуса. Поистине, ты оживил меня! Да дарует тебе господь долгую жизнь! А теперь скажи мне, разве наши великие улемы в святом Неджефе,[192] указы и запреты которых распространяются на весь Иран, не знают об обычае устраивать таазие,[193] обычае, который хуже всяких языческих обрядов? А если знают и видят, то почему не запретят эти действия, противоречащие шариату, при которых с криками «призываю в свидетели Али!» люди истязают себя цепями, так что по их телам бежит кровь? Почему они не запретят им рассекать себе голову и изводить себя до полусмерти? Ведь никто не может утверждать, что имам — да будет над ним мир! — дал свое согласие на устройство этих таазие. Где это видано, чтобы мечети стояли запущенные и запертые, а люди, сбираясь по всяким закоулкам, избивали себя цепями и полосовали кинжалами головы? Чтобы полуграмотные муллы, взобравшись на деревянные подмостки, в сообщничестве с молодыми наглыми щеголями сбирали вокруг себя возбужденную толпу и называли все это устройством таазие, нисколько не боясь бога и пророка? Да разве такими должны быть таазие? Истинные таазие, посвященные святому предводителю мучеников, должны проходить скромно, в полном благоговении. Люди в молчании и скорби должны внимать рассказу о былых горестных событиях. Проповеднику же надлежит не впадать в ложь, не увлекаться преувеличениями, быть в границах благопристойности и совершать оплакивание с полным соблюдением всех предписаний шариата, ниспосланного нам святым повелителем правоверных — да будет над ним мир и милость божия! Нужно, чтобы мы своими таазие радовали имама — да будет над ним мир! — и слезами траура заливали огонь наших грехов, зная твердо, что в день страшного суда эти слезы будут первым средством избежать адского пламени.

Мой собеседник сказал:

— Возможно, что праведные улемы и не осведомлены о всех подробностях этого ужасного положения, но я знаю наверняка, что если кто- нибудь и расскажет им обо всем, то окружающие их люди встанут на защиту этих заблуждений и не допустят исправления. Особенно будут изворачиваться чтецы марсийе. Эта шайка дармоедов ради десяти туманов готова весь мир бросить в ад, сжечь в нем свою душу, да еще поликовать по этому поводу.

— Отчего же не вмешается правительство?

— Да вразумит господь твоего отца! Правительство только о том и молит бога, как бы сохранить это навеки. Ему выгодно, чтобы народ был чем-то занят, чтобы крестьянство все время находилось в религиозном возбуждении и не задумывалось нимало ни о своем положении, ни о прогрессе, ни о потребностях нашего времени. Чтобы еще больше поощрить бесчестных тунеядцев, которые отвлекают народ, их жалуют почетными прозвищами и титулами, как, например, «Предводитель проповедников», «Царь проповедников», «Слава улемов», «Глава улемов» и тому подобное. Здесь в наших местах одного из таких титулуют «Меч улемов», но если кто-либо поговорит с ним хоть полчаса, то сразу поймет, что он далеко ушел по части разврата и безнравственности. Клянусь творцом, даже базарные гуляки стыдятся слушать те речи, что он заводит среди простых людей. Всякий, кто видел обличье этого мошенника, подтвердит мои слова. Но как бы то ни было, он — обладатель высокого титула, и ему везде открыты двери. Вот линия поведения правительства этой страны.

Я сказал:

— Ну что ж, дорогой брат, спасибо за беседу, прощай! Видно, страданию моему не будет конца. С кем бы я ни вступал в разговоры в надежде успокоиться, разговоры эти только увеличивают мою горькую тоску.

Расставшись с молодым человеком, я вернулся домой. Люди этого города, как я успел заметить, хорошо одеты; у них открытые приятные лица; в противоположность жителям других городов, они носят длинные кудри, что, являясь распространенным у них обычаем, не может не показаться странным приезжим людям.

Прошло уже четыре часа со времени ухода Юсифа в баню, а он все не возвращался. Подождав его еще немного, я вышел из дома осмотреть лавки, находящиеся поблизости от караван-сарая.

Юсиф Аму вернулся, когда уже близился вечер.

— Почему ты так задержался? — спросил я у него.

— Вы поклялись не ходить в Иране в баню, — ответил он. — Очевидно, вы имели в виду, что не вступите в бассейн, наполненный грязной водой, в котором моются все. Но ведь вы не зарекались вообще ходить в баню. В здешних банях творятся всякие диковинные вещи. Мне хочется, чтобы мы пошли завтра в баню вместе. Вам не обязательно входить в бассейн, вымоетесь в стороне горячей и холодной водой.

— Что ты задумал? — поинтересовался я.

— Вы ведь записываете все, что видите во время путешествия, а в здешних банях есть кое-что любопытное.

— Что ж, раз ты советуешь, пусть будет так! Завтра же и пойдем. Как раз следующий день падал на пятницу, и мы с Юсифом Аму отправились в баню.

Как полагалось по всем правилам, мы сняли одежду и прошли во внутреннее помещение. Но не успел я сделать и двух шагов, как какой-то человек плеснул мне на ноги целый таз воды, а другой так же поступил с Юсифом Аму. В крайнем замешательстве я посмотрел на Юсифа Аму и спросил у него, что значит такое обливание.

— Пойдемте, посидим на краю бассейна с холодной водой, я все вам объясню, — сказал он.

Мы прошли к бассейну и сели. Я оглянулся и увидел, что по всей бане расставлено тридцать-сорок скамеек и на них возлежат люди и мажут хной руки, ноги, головы, усы и бороды. Одному предлагают чубук, другому несут кальян, третий неспеша угощается чаем.

Юсиф Аму сказал:

— Те, которые плеснули нам на ноги, это банщики, на их обязанности лежит мыть посетителей. В этой бане есть еще несколько таких мойщиков. Теперь мы поступаем в распоряжение тех, которые оплеснули нас водой, а другие уже не должны прислуживать нам.

Итак, нам надо было ждать,