Берлин, Александрплац - Альфред Дёблин

Франц принимает пагубное решение, он не замечает, что садится в крапиву

После разговора с Францем Биберкопфом дела у Рейнхольда пошли неважно. Рейнхольду не было дано, по крайней мере до сих пор, быть грубым с женщинами, как Франц. Ему всегда кто-нибудь должен был помогать, и вот в данный момент он оказался на мели. Все девчонки ополчились против него: Труда, с которой он еще не разошелся, последняя, Цилли и предпоследняя, имя которой он уж успел забыть. Все они шпионили за ним, отчасти из опасения потерять его (последний номер), отчасти из мести (предпоследний номер), отчасти из вновь вспыхнувшей страсти (номер третий с конца). Новенькая, появившаяся у него на горизонте, некая Нелли из Центрального рынка, вдова, немедленно потеряла к нему интерес, после того как к ней поочередно пожаловали Труда, Цилли и, в конце концов, в качестве свидетеля, готового хоть сейчас под присягу, даже мужчина, некий Франц Биберкопф, отрекомендовавший себя приятелем этого самого Рейнхольда, все в один голос предостерегали ее от него. Да, вот что сделал Франц Биберкопф! «Фрау Лабшинская, – так звали Нелли, – я пришел к вам не для того, чтобы чернить моего приятеля, или кто бы он ни был, в ваших глазах. Нет, ни за что. Я вовсе не хочу рыться в чужом грязном белье. Ни в коем случае. Но что правда, то правда. Выбрасывать одну женщину за другой на улицу – этого я не одобряю. И это не называется настоящей любовью».

Фрау Лабшинская презрительно всколыхнула могучую грудь: Рейнхольд? Пускай он себя не утруждает из-за нее. Она ведь, в конце-то концов, тоже не первый раз имеет дело с мужчинами. Тогда Франц продолжал: «Это я слышу от вас с большим удовольствием, этого мне вполне достаточно. В таком случае вы, конечно, знаете, как вам поступить. Потому, что тем самым вы сделаете доброе дело, а для меня это самое важное. Жалко, понимаете, бабенок, которые в общем и целом такие же люди, как и мы, но жалко и самого Рейнхольда. Он от такой жизни того и гляди ноги протянет. Из-за этого самого он уж и пива не пьет, и водки не пьет, а только жиденький кофе, не переносит человек ни капли спиртного. В таком случае уж пускай он лучше возьмет себя в руки. В душе-то он ведь хороший парень». – «Хороший. Это верно, что хороший», – всплакнула фрау Лабшинская; Франц серьезно кивнул головой: «Вот в том-то и дело, ему много чего пришлось перенести на своем веку, но дальше так не должно продолжаться, мы не можем допустить этого».

На прощанье фрау Лабшинская подала Францу свою сильную лапищу. «Я вполне полагаюсь на вас, господин Биберкопф». И она могла на него положиться. Рейнхольд не выехал. Он проявлял известную выдержку, но разгадать его намерения было невозможно. Он жил с Трудой уже три недели сверх срока, Франц ежедневно являлся к ней за докладом. Он ликовал: ведь скоро был бы черед и для следующей. Значит, гляди в оба. И верно: Труда, вся дрожа, в один прекрасный день докладывает ему, что Рейнхольд два вечера как выходит в хорошем костюме. На следующий день она уже знала, кто это такая: некая Роза, петельщица, чуть за тридцать. Фамилию не удалось выяснить, только адрес. Ну, тогда дело на мази, шутил Франц.

Но с враждебной силой рока прочен наш союз – до срока. Вот и горе подступает[444]. Если вам больно ступать, то носите обувь от Лейзера[445]. Лейзер – самый шикарный магазин обуви в Берлине. А если вы не желаете идти, то поезжайте: фирма NSU приглашает вас на пробную поездку на шестицилиндровой машине[446]. И как раз в этот самый четверг Франц Биберкопф шел после долгого времени один по Пренцлауерштрассе, потому что ему захотелось навестить так, вообще, своего друга Мекка, которого он давно не видел, а кроме того, рассказать ему о Рейнхольде и его историях с женщинами. Пускай Мекк увидит и подивится, как он, Франц, обуздал такого субъекта и заставил его повиноваться, чтоб тот привык к порядку, и как тот действительно начинает привыкать.

И вот, когда Франц заворачивает со своим газетным ящиком в пивную, кого зрят его зеницы? Мекка! Сидит он там с двумя другими и харчит. Ну, Франц сейчас же подсаживается и тоже заказывает чего-нибудь поесть, а когда оба посторонние наконец уходят, он выставляет угощение – пару больших кружек светлого пива – и принимается, попеременно жуя и прополаскивая глотку пивом, рассказывать, а Мекк, тоже попеременно жуя и прополаскивая глотку пивом, с удовольствием слушает и удивляется, какие чудаки бывают на свете. Мекк, конечно, никому не скажет, но все-таки это здорово! Франц рассказывает, сияя, чего он уже достиг в этом деле и как он уже отвратил от Рейнхольда эту самую Нелли, фамилия ее фрау Лабшинская, и что Рейнхольду пришлось на три недели дольше срока остаться с Трудой, а сейчас у него на примете некая Роза, петельщица, но только эту петлю мы ему тоже затянем. И так Франц во всю ширь расселся перед своей кружкой пива, жирный, довольный. Грянем застольную песнь, друзья, пустим мы чашу по кругу! Пятью десять – пятьдесят, мы пьем, как стадо поросят[447].

А кто стоит у стойки, недалеко от столика, за которым пьют, за которым поют, и улыбается в прокуренную, вонючую пивнуху? Самый толстый из всех толстых боровов – господин фон Пумс. Он улыбается, то есть это у него называется улыбаться, но его свиные глазки что-то ищут. Видно, придется ему взять метлу и расчистить ею дыру в этом чаду, если он хочет что-либо разглядеть в нем. Но вот к нему подходят трое. Значит, это и есть те парни, которые всегда проворачивают вместе с ним дела, подозрительные типы, очень подозрительные. Видно, одного с ним поля ягоды. Лучше смолоду на виселице болтаться, чем в старости по дворам побираться. Они вчетвером почесывают себе затылки, ржут, ищут еще кого-то в пивной. Надо, надо им взяться за метлу, если они хотят здесь что-нибудь увидеть. Впрочем, вентилятор достигает той же цели. Мекк подталкивает Франца. «У них нет полного комплекта. Им нужны еще люди для товара, толстяк не может набрать достаточно людей». – «Ко мне он уж тоже подкатывался, да не желаю я с ним путаться. Куда мне фрукты? У него, верно, много товару?» – «Почем знать, какой у него товар. Он говорит