Берлин, Александрплац - Альфред Дёблин

я больше не хочу. Мне это уж больше не поможет, и все это чушь, ерунда. С какой стати я полезу туда вперед и буду молиться, я же все равно не верю». – «Это я понимаю. Раз ты не веришь, то оно и помочь не может, – согласился Франц, вглядываясь в своего приятеля, мрачно уставившегося в пустую чашку. – И могу ли я тебе помочь – этого, Рейнхольд, я не знаю. Надо будет подумать. Может быть, хорошо было бы устроить так, чтоб женщины тебе опротивели, или что-нибудь в этом роде». – «Вот, например, сейчас меня прямо тошнит от Труды-блондинки. А поглядел бы ты на меня завтра или послезавтра, когда появится Нелли или Густа, или как ее там будут звать, вот бы ты поглядел на Рейнхольда, как у него уши горят. И как он только и думает: эх, получить бы ее, хотя бы пришлось отдать все деньги, получить ее во что бы то ни стало». – «Что ж тебе в них так особенно нравится?» – «Ты хочешь сказать, чем они меня прельщают? Как тебе объяснить? Ничем. В том-то и штука. У одной, скажем, волосы подстрижены не так, как у других, другая острить умеет. Почему они мне нравятся, я и сам никогда не знаю, Франц. Да и бабы, спроси-ка их, поражаются, когда я вдруг на них распалюсь и готов на них наброситься, как бык на красную тряпку. Спроси хоть Цилли. Но я не могу от этого отделаться, не могу и не могу».

Франц во все глаза глядит на Рейнхольда.

Есть жнец, Смертью зовется он, властью от Бога большой наделен. Сегодня свой серп он точит, приготовить для жатвы хочет, скоро работать он станет, всех нас серпом достанет[431].

Странный парень. Франц улыбается. Рейнхольд вообще не улыбается.

Есть жнец, Смертью зовется он, властью от Бога большой наделен. Скоро работать он станет.

И Франц думает: Тебя, брат, придется маленько встряхнуть. Придется тебе чуточку спеси-то поубавить. «Хорошо, это дело мы обтяпаем, Рейнхольд. Спрошу-ка я Цилли».

Франц задумывается над торговлей живым товаром, и вдруг ему это дело больше не нравится, ему хочется чего-нибудь другого

«Цилли, на колени погоди садиться. И не бей меня с места в карьер. Ведь ты же моя кисонька. Ну-ка, угадай, с кем я только что виделся?» – «Совсем не желаю знать». – «Цыпочка моя, пупсик, ну угадай, ну? С… Рейнхольдом!» Тут Цилли начинает злиться, почему бы это? «С Рейнхольдом? Вот как? Что же он рассказывал?» – «Да много чего». – «Вот как? А ты уж и уши развесил и всему готов поверить, а?» – «Да нет же, нет, детка». – «Ладно, тогда я ухожу. Сперва ты заставляешь меня ждать целых три часа, а потом собираешься валять дурака и передавать мне ваш разговор». – «Да нет же. Это ты, детка (да у нее в голове винтиков не хватает), должна мне кое-что рассказать. Вовсе не он». – «В чем же дело? Теперь я ровно ничего не понимаю». И поехала, и поехала. Цилли, эта маленькая чернушка, вошла в раж, но временами не могла продолжать свое повествование, до того она наддавала пару и до того тискал и целовал ее Франц, потому что уж больно хороша она была при этом, этакая птичка, с яркими перышками, и теперь еще принималась плакать, когда все это вспоминалось. «Так вот, этот человек, этот Рейнхольд, не любовник и не кот и даже вообще не мужчина, а просто бродяга. Он скачет, как воробей, по улице, чирик-чирик, и подбирает девчонок. О нем могут кой-что порассказать тебе десятки женщин. Не думаешь же ты, что я была у него первая или восьмая? Куда там – может быть, и сотая. Да если ты его самого спросишь, он и то не сумеет сказать, сколько женщин он имел. Да как имел. Так и знай, Франц, если ты выдашь этого преступника, то получишь от меня – ах нет, у меня же ничего нет, но ты мог бы пойти в сыскное и получить награду. Когда он сидит задумавшись и тянет свой цикорий, бурду эту самую, то так, со стороны, ни за что не догадаться, что это за тип. А он сидит, сидит да вдруг и привяжется к какой-нибудь девчонке». – «Это он все рассказывал?» – «Вот и начинаешь сомневаться: что, мол, этому парню надо? Шел бы лучше домой и как следует проспался. Но он не отстает, кавалер он хоть куда, удалой, умеет пустить пыль в глаза, я тебе говорю, Франц, схватишь себя этак за голову: что это с ним сделалось, омолодился он по Штейнаху[432] со вчерашнего дня, что ли? А он-то и так, и сяк, и разговоры, и танцы…» – «Что? Рейнхольд танцует?» – «А то нет? Где ж мы познакомились-то? На танцульке, на Шоссештрассе». – «Здорово он, значит, мне пушку забивал». – «Он уж до всякой доберется, Франц, кто бы она ни была. Ему все равно, что замужняя, что девица, уж он не отстанет, пока не добьется своего». – «Ай да молодец!» Франц хохотал до слез. Не сули мне верность, клятв я не хочу, знаю, тянет всех нас к новому лучу. Сердцу пылкому невыносим покой, сердце ищет, ищет радости живой. Не сули мне верность, друг мой дорогой, дух мой юный ветрен – так же, как и твой[433].

«Тебе, небось, смешно? Может быть, ты тоже такой?» – «Да нет же, Цилликен, только уж больно он забавный. А мне он опять скулит, что не может отделаться от бабья». Нет, я не в силах расстаться с тобой[434]. Франц снял с себя куртку. «Теперь у него Труда-блондинка, как ты думаешь, не перенять ли мне ее от него?» Боже мой, что тут поднялся за визг! Ох, до чего ж эти бабы визжать умеют! Цилли визжит, как разъяренный тигр. Вырывает у Франца из рук куртку и шварк ее на пол. Позвольте, он куртку-то ведь не на слом купил, этак ее и совсем изорвать можно, с Цилли это станется. «Да ты совсем сдурел, Франц, а, белены объелся? Что это у тебя с Трудой, ну-ка, повтори, повтори». Она визжит, как взбесившийся тигр. Если она и дальше будет так кричать, соседи подумают, что ей хотят свернуть шею, и вызовут полицию. Побольше хладнокровия, Франц. «Пожалуйста, Цилли, не бросайся предметами одежды. Вещь денег стоит, а по нынешним временам ее не так легко и достать. Ну-ка, давай сюда куртку. Кусать ведь я тебя не кусал». – «Нет, но ты немножко чересчур