Берлин, Александрплац - Альфред Дёблин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В восемь часов 23 минуты 17 секунд к стойке подходит еще один – раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять – как бы вы подумали: кто? Вы говорите – английский король? Нет, не английский король, который как раз в этот момент едет в сопровождении пышной свиты на открытие парламента[448] как символ духа независимости английской нации. Нет, не он. Ну кто же тогда? Уж не делегаты ли народов, подписавшие в Париже пакт Келлога[449] и окруженные полсотней фотографов, а соответствующая событию чернильница не могла быть доставлена на место по причине своей величины, и пришлось удовлетвориться севрским гарнитуром?[450] Нет, и не они. Это только – волочит ноги, серые шерстяные носки свисают на ботинки, очень невзрачная фигура, серая как мышь, – Рейнхольд! И вот они уже впятером чешут себе затылки, рыщут глазами по пивнухе. Да возьмите же метлу, чтоб тут что-нибудь разобрать. Впрочем, вентилятор достигает той же цели. Франц и Мекк напряженно наблюдают за этой пятеркой, что она будет делать и как она садится теперь всей компанией за столик.
А четверть часа спустя Рейнхольд подойдет к стойке за чашкой кофе и лимонадом и будет зорко озираться в пивной. И кто тогда улыбнется ему и станет делать ему ручкой? Уж конечно, не доктор Луппе, обербюргермейстер города Нюрнберга, потому что в этот день ему надо произнести приветственную речь по случаю дюрерских торжеств[451], а после него говорят еще имперский министр внутренних дел Кейдель и баварский министр народного просвещения Гольденбергер, каковое обстоятельство в достаточной мере объясняет отсутствие сегодня здесь и этих последних. Жевательная резинка П.-Р. Ригли укрепляет зубы, освежает рот, улучшает пищеварение[452]. Это всего лишь Франц Биберкопф, который ухмыляется во все лицо. Он страшно рад, что Рейнхольд подходит к нему. Ведь это ж объект его воспитания, это ж его воспитанник, вот он сейчас продемонстрирует его своему другу Мекку. Погляди-ка, как он идет. Он у нас во как в руках. Рейнхольд подходит с чашкой кофе и лимонадом, подсаживается к ним, мурлычет что-то и чуть-чуть заикается. Францу хочется поскорее вызвать его на откровенность, чтоб Мекк сам услышал, и он говорит: «Ну, как у тебя дома, Рейнхольд, все в порядке?» – «М-да, Труда еще у меня, начинаю привыкать». Произносит он это так тягуче, капля за каплей, словно из испорченного крана. Ну что ж, Франц очень доволен. Чуть до потолка не скачет – так доволен. Ведь это ж он сделал. Кто же другой, как не он? И, сияя, обращается к своему другу Мекку, который не отказывает ему в дани восхищения: «А что, Мекк, мы наведем порядок в мире, мы все наладим, попадись нам только кто в руки». И, хлопнув Рейнхольда по плечу, которое нервно дергается: «Вот видишь, брат, стоит только захотеть, тогда всего на свете добьешься. Я всегда говорил: если хорошенько захотеть и не уступать, то все пересилишь». И Франц глядит и не нарадуется на Рейнхольда. Потому что один раскаявшийся грешник лучше, чем 999 праведников[453].
«А что же говорит Труда, не удивляется, что все идет так мирно и гладко? А сам-то ты не рад, что отделался от всех этих неприятностей с бабами? Знаешь, Рейнхольд, бабы – вещь хорошая и могут доставить удовольствие. Но если ты меня спросишь, что я думаю о бабах, то я скажу: пусть их будет не слишком мало, но и не слишком много. Когда их слишком много, то беда. Руки прочь от них. Об этом я тоже могу кой-что порассказать». Ну да, рассказать про Иду, про сад Парадиз, про Трептов, про белые парусиновые туфельки, а потом – Тегель. Как хорошо, что все это позади, прошло, миновало. «Я уж тебе помогу, Рейнхольд, чтоб у тебя все шло как следует, с бабами-то. Так что тебе не придется тащиться в Армию спасения, мы сами все гораздо лучше обтяпаем. Ну, за твое здоровье, Рейнхольд, один-то бокал ты же можешь выпить». Но тот тихонько чокнулся кофейной чашкой. «Что ты тут можешь обтяпать, Франц, почему, каким образом?»
Черт возьми, чуть не проговорился. «Да я только к тому, что на меня ты можешь положиться. И ты должен приучить себя к водке, например – к легкому кюммелю». А тот ему тихим таким голосом: «Тебе, верно, хочется быть моим доктором?» – «Почему бы и нет? В таких вещах я толк знаю. Помнишь, Рейнхольд, я помог тебе уже в деле с Цилли, да и раньше. Неужели же ты сомневаешься, что я тебе и теперь помогу? Франц всегда был друг людям. Он знает, куда какой путь ведет».
Рейнхольд вскидывает на него грустные глаза: «Вот как, ты это знаешь?» Франц спокойно выдерживает его взгляд, не дает омрачить свою радость, пускай себе тот кой-что заметит, ему только на пользу пойдет, если он убедится, что другие не так-то легко поддаются ему. «Да, вот и Мекк может тебе подтвердить, что у нас есть кой-какой опыт, и на него мы и полагаемся. А затем, что касается водки; Рейнхольд, если ты научишься пить водку, то мы отпразднуем это событие, вот здесь, за мой счет – я плачу за всю музыку». Рейнхольд все еще глядит на Франца, гордо выпятившего грудь, и на маленького Мекка, с любопытством наблюдающего за ними. Наконец Рейнхольд опускает глаза и как будто что-то ищет в чашке: «Тебе, вероятно, хотелось бы довести меня своим лечением до того, чтоб я женился?» – «Твое здоровье, Рейнхольд, да здравствуют молодожены, пятью пять – двадцать пять, выпил рюмку – лей опять, спой с нами, Рейнхольд, подтягивай, лиха беда начало, да без него конца бы не бывало».
Рота – стой! Ряды – вздвой! Правое плечо вперед, шагом – марш! Рейнхольд отрывает взор от кофейной чашки. Пумс, тот, который с красной, жирной физиономией, стоит возле него, что-то шепчет, Рейнхольд пожимает плечами. Тогда Пумс дует сквозь густой табачный дым и весело каркает: «Я вас уже как-то спрашивал, Биберкопф, как мне быть с вами, вы все еще хотите бегать с бумажным товаром? Сколько же вы на этом зарабатываете? Два пфеннига с экземпляра, пять пфеннигов в час, а?» И начинается у них торг с переторжкою, чтобы, значит, Франц взял тележку с овощами или фруктами, а Пумс будет доставлять товар, заработок, говорят,
