Розы без шипов. Женщины в литературном процессе России начала XIX века - Мария Нестеренко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Некоторые высказывания Кюхельбекера свидетельствуют о том, что акклиматизация женщин в литературе его занимала, хотя, безусловно, и не была магистральной темой его размышлений. Так, в «Русском Декамероне 1831 года» графиня Ладова, «умная и любезная московская барыня»[558], признается своим гостям в том, что она пишет по-русски, но не желает при этом прослыть писательницей:
Я женщина и, к стыду моему скажу, выучилась порядочно по-русски уже по замужестве; и — прошу не смеяться, и я пишу, и пишу по-русски! При этом слове: пишу, удивление было всеобщее; Саблев уже готовился вооружиться насмешкою на сестрицу-писательницу и на всех женщин-авторов; но графиня <…> продолжала: <…> У нас женщины-писательницы смешны не потому, что писательницы, а потому, что смешны <примечание автора: «NB. Действие происходит шесть лет тому назад». — М. Н.>. Не то во Франции, Германии, Англии. Признаюсь, впрочем, в своей слабости: пока у нас не будет писательниц хороших и не только хороших, а таких, которые в то же время были бы и любезными светскими женщинами, я бы не желала прослыть автором[559].
Графиня соглашается прочитать свои сочинения лишь для того, чтобы занять гостей, оказавшихся в ее имении из‐за эпидемии холеры, но просит их сохранить ее «слабость» в тайне. Впрочем, ее чтение остается за рамками «Русского Декамерона».
Этот текст до сих пор недостаточно исследован, но давно отмечена его важность в авторской эволюции Кюхельбекера:
…произведение должно было состоять из прозаического обрамления, где в форме диалогов излагались литературные взгляды автора, и поэтических текстов, в которых на практике закреплялись теоретически сформулированные принципы <…>
Эти прозаические куски, в сущности, мало связанные с включенной в текст поэмой «Зоровавель», показывают развитие литературных воззрений Кюхельбекера и являются закономерным дополнением к его литературно-критическим статьям[560].
Последнее из приведенных наблюдений, на наш взгляд, объясняет появление в «Русском Декамероне» размышлений о женском литературном творчестве.
Суждения о писательницах в этом произведении Кюхельбекер передал светской образованной женщине. Они пересекаются с идеями Карамзина и его последователей, но не совпадают с ними полностью. Кюхельбекер конструирует персонаж, условную «просвещенную светскую даму», которая прекрасно знает конвенции, принятые в светском кругу, и потому умеет их нарушать по своему желанию:
Наконец сама графиня, уверенная в том, что ее права на светскость, любезность и знание общественных приличий не могут подвергнуться сомнению <…> ее предложение было принято с восторгом, как всегда принимают с восторгом предложение любезной женщины[561].
Автор подчеркивает ориентацию Ладовой на общественные приличия и светскую уместность, но в ее реплике много и от самого автора. Графиня начинает свою речь с признания, что она пишет «по-русски», и полагает, что это может показаться окружающим смешным, при этом сама стыдится, что «выучилась порядочно по-русски уже по замужестве». Героиня Кюхельбекера изображена примерно той дамой, которая прислушалась к увещеваниям карамзинистов и «выучилась по-русски»: «Милые женщины, которых надлежало бы только подслушивать, чтобы украсить роман или комедию любезными, счастливыми выражениями, пленяют нас нерусскими фразами». Подобно описанному в «Портрете милой женщины» идеалу, Ладова у Кюхельбекера упражняется в писательстве на досуге и соглашается прочитать свои сочинения лишь ради развлечения гостей. Она заявляет Чинарскому: «Anche io pittore!» («И я тоже художник», апокрифическая реплика Корреджо, якобы произнесенная перед картиной Рафаэля), но отказывается от статуса писательницы. Таким образом, она обозначает оппозицию истинного творца, художника и писательниц. С ее точки зрения, в России «женщины-писательницы смешны не потому, что писательницы, а потому, что смешны» — в отличие от «Франции, Германии, Англии», где есть хорошие писательницы. Действительно, в 1830‐е годы Кюхельбекер зачитывался повестями Жанлис (ее он также переводил), Пихлер и фон дер Реке. Круг его чтения этого периода был отчасти вынужденным, ведь Кюхельбекер находился в заключении. О Жанлис он был особенно высокого мнения, к которому, впрочем, пришел не сразу:
…не стыжусь признаться, что начинаю мириться с доброю Жанлис. Наконец в своем переводе добрался я до бесподобной сцены, где Кларенс рассказывает тюремщику свой сон: я эту сцену перевел сегодня поутру[562];
В «Вестнике» прочел я еще повесть Жанлис «Роза, или Дворец и хижина»; и она недурна; впрочем, принцесса, кормящая грудью умирающего, крестьянского младенца, нечто такое, что поневоле шевельнет сердце…[563];
С Жанлис я совершенно помирился: она лучше многих, которых ей предпочитают, а именно Августа Лафонтена, Шиллинга и пр. По моему мнению, по степени таланта она стоит на одной доске с Каролиной Пихлер, которая, однако ж, любезнее ее, потому что у Пихлер менее притязаний на славу, ум и законодательство в литературном свете. «Добродушный» и «Любезный король» очень милые безделки[564].
Жанлис являла собой тот идеал, об отсутствии которого говорила в «Декамероне» графиня Ладова: «пока у нас не будет писательниц хороших и не только хороших, а таких, которые в то же время были бы и любезными светскими женщинами, я бы не желала прослыть автором». В этой реплике можно усмотреть отголоски статьи Жуковского «Писатель в обществе»:
Отчего же, спросите вы, большая часть писателей не имеет никакого успеха в свете, неловки в обращении и вообще менее уважаемы, нежели их книги? От трех причин, из которых две — общие писателю со всеми: от страстной привязанности к своему искусству, от самолюбия, от ограниченности состояния[565].
Светская дама, дорожащая своей репутацией и упражняющаяся в сочинительстве, настаивает на необходимости того, чтобы писательница была любезна обществу. Ладова не желает быть «неловкой в обращении», причем в отличие от более поздних сочинений, в которых затрагивалась проблема писателя в обществе, таких как «Египетские ночи» А. С. Пушкина (ок. 1835) или «Суд света» Елены Ган (1840), акцент здесь сделан не на конфликте писательницы и света, а на важности соответствия первой представлениям о «любезности».
Таким образом, используя образ графини Ладовой, Кюхельбекер подчеркнул, что светские
