Розы без шипов. Женщины в литературном процессе России начала XIX века - Мария Нестеренко

соединил все три рода возможных стихосложений; не от того ли произошла шаткость и пестрота его слога?[548];

Слог г. Воейкова вообще чрезвычайно неровен: иногда превосходен по силе и смелости выражений, оборотов, иногда ниже посредственного по прозаизмам, впрочем, нередко неизбежным в дидактическом роде, по грубости и шероховатости звуков и небрежного стихосложения[549], —

обращая внимание на «необделанность» и «шероховатость», на те недостатки, которые через пять лет будут видеться ему достоинствами: ср. отмеченные им в 1824 г. «…недостатк<и>, иногда неразлучны<е> с красотами, одному Державину, одному Петрову свойственными!»

Однако уже в 1820 году, разбирая «Майскую прогулку», Кюхельбекер предположил, что «шероховатость» может быть намеренной, то есть являться приемом, которым автор передает сбивчивость, вызванную волнением, даже смятением:

…сии повторения имели, может быть, целию живее представить состояние больной, которая беспрестанно вспоминает свое ужасное состояние и естественным образом говорит о нем в одних и тех же выражениях[550].

Действительно, бунинское слово не «упорядоченное» и не «легкое». Аллитерации, затрудняющие произнесение стиха, вносящие дисгармонические ноты, например в таком фрагменте:

аД в Душе моей гнезДиТСя эТна / ССоХШу ГруДь палит — ВоДы! Хлыньте ДРужно с моРя! ВзДуйтесь, синие бугРы! ЗыБь! на ЗыБи наляГая, ЗаХЛеСТни отважный чеЛН! —

яркий пример не только «шероховатого» слога, но и конструирования смысла через неконвенциональный прием. «Шероховатый», то есть тяжеловесный и — в сопоставлении с продукцией школы «гармонической точности» — архаизированный слог Буниной Кюхельбекер трактует в статье как находку, выражение авторской индивидуальности:

Несмотря на некоторые неровности, какая сильная, живая поэзия! Здесь не мечтательное несчастие унылого юноши, который в существенном мире не нашел того, что может дышать в одном мире фантазии; здесь говорит несчастие истинное голосом боли, голосом отчаяния[551].

В этом пассаже можно усмотреть предвестие будущей революции во взглядах Кюхельбекера: он уже отмечает как достоинство несхожесть поэзии Буниной с «унылой элегией» и относительную независимость ее от поэтической линии Жуковского, но еще отмечает как недостатки «шероховатость» и неточность поэтического выражения, то есть то, что изгонялось из стихов младших карамзинистов. В оценках еще ощущается влияние нормативной поэтики, но вместе с тем критик уже проницательно выделяет новаторство Буниной.

Во «Взгляде на текущую словесность» имплицитно присутствуют темы, которые будут раскрыты в статье 1824 года «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие», которой Кюхельбекер манифестировал свой переход в лагерь архаистов. В ней он уточнил критерии романтической поэзии: «изучение природы, сила, избыток и разнообразие чувств, картин, языка и мыслей, народность творений», и ее «главные преимущества перед так называемою классическою» — «свобода, изобретение и новость»[552], дав тем самым более четкие очертания идеям, намеченным в статье 1820 года. В статье 1824 года поэт открыто критиковал элегическую школу: «чувство уныния поглотило все прочие», и «бесчисленные толпы подражателей» Жуковского «взапуски» тоскуют «о погибшей молодости», — и противопоставил модным поэтам авторов, отодвинутых на второй план, среди последних оказались Державин, Бобров и Ломоносов. В современной русской поэзии Кюхельбекеру не хватало самобытности, а элегики, с его точки зрения, были слишком подражательны:

Жуковский первый у нас стал подражать новейшим немцам, преимущественно Шиллеру. Современно ему Батюшков взял себе в образец двух пигмеев французской словесности — Парни и Мильвуа. Жуковский и Батюшков на время стали корифеями наших стихотворцев и особенно той школы, которую ныне выдают нам за романтическую[553].

Кюхельбекер осознает необходимость создания самобытной русской поэзии: «Да создастся для славы России поэзия истинно русская»[554]. Он подчеркивал, что ее источниками должны стать фольклор и история: «Вера праотцев, нравы отечественные, летописи, песни и сказания народные — лучшие, чистейшие, вернейшие источники для нашей словесности»[555], в чем, по сути, одновременно сближался и с Шишковым, и с Карамзиным. К статье «О направлении нашей поэзии…» примыкает «Разбор Фон-дер-Борговых переводов русских стихотворений», где Бунина была упомянута в числе интереснейших авторов русской поэзии. Кюхельбекер определил ее как поэта-романтика и поставил рядом с недооцененным и не вполне реализовавшимся, по его мнению, поэтом:

Таков был некогда Бобров — поэт, который при счастливейших обстоятельствах был бы, может быть, украшением русского слова, который и в том виде, в каком нам является в своих угрюмых, незрелых, конечно, созданиях, ознаменован некоторым диким величием. Такова, наконец, госпожа Бунина, которой «Прогулка болящей» есть произведение, исполненное живой, глубокой скорби[556].

В этой статье Кюхельбекер продолжает пересмотр достижений элегической школы. Он критикует фон-дер-Борга за подбор авторов для перевода на немецкий язык и снова выдвигает на передний план русской литературной жизни Державина, Боброва и Катенина. Своего рода показателем эволюции взглядов Кюхельбекера становится его отношение к Катенину. То, что в 1820 году принималось с некоторыми оговорками, к 1825 году критик видит абсолютным достоинством и заключает: «…его стихи единственные во всей нашей словесности принадлежат поэзии романтической»[557]. Кюхельбекер ставит поэтессу в один ряд с этими поэтами, Бобровым и Катениным, им всем дана общая характеристика, на что указывает анафорическое указательное местоимение: «…таков Катенин… Таков был некогда Бобров… Такова, наконец, госпожа Бунина». Он подчеркивает самобытность разбираемых авторов, и важно, что Кюхельбекер рассматривает Бунину не в контексте «дамской» литературы, а в контексте универсальной (для него самого) эстетической системы.

В статье «Взгляд на текущую словесность» (1820) Кюхельбекер, по сути, наметил новые принципы анализа женской поэзии. Он не считал, что любые женские стихи достойны похвалы, но и не был противником женского творчества. Кюхельбекер рассматривал стихи Буниной с точки зрения их самобытности — важнейшего для него критерия истинной поэзии, не делая поправок на пол сочинительницы. Бунина интересна ему сама по себе, как поэт со сложными эстетическими принципами. Кюхельбекер делит поэзию на истинную (самобытную) и модную