Опыт интеллектуальной любви - Роман Савов

Молодые люди в фильме попали в Амстердам. Одного изнасиловали какими-то хитроумными устройствами, а на память подарили футболку, другой лишился девственности с прекрасной продавщицей, потеряв при этом документы друзей. Брат с сестрой наелись гашиша — от инцеста их спасла случайность. Пошлость нагромождалась на пошлость. Под конец было уже не смешно, а скучно. Сметанниковой, судя по всему, было скучно с самого начала.

Мы шли после, не говоря ни слова. Словно фильм был сам по себе, мы — сами по себе.

На повороте около нас остановилась машина, и меня кто-то окликнул. В зеленой "Ниве" сидел загорелый Пашка и улыбался.

"Вот идиот, — подумал я, — не мог проехать мимо? Когда надо подбросить до Рязани маму, ему хватает ума не сделать этого, а сейчас, видя меня с девицей, нужно обязательно остановиться!"

Он не поленился даже выйти. Я вынужден был предоставить Сметанникову самой себе.

Типичные фразы: как ты, где ты, кем работаешь?

Я с удовлетворением понимаю, что мне на Тачилкина наплевать. Однако я скрываю это — так требует долг вежливости. Пашка предлагает подбросить нас, куда следует, но я отказываюсь. Неужели он думает, что мы спешим? Или ему нечем заняться? Ему скучно. Он сознает себя успешным человеком, но ему нужен субъект, который осознал бы его успешность, иначе зачем она ему? Никто не хочет быть сам для себя.

Я рассказываю Лене о том, кто такой Пашка, о его работе в Германии. Его жизнь, несмотря на внешнюю насыщенность, представляется удивительно прозаичной. Я воспринимаю ее, как интеллектуальную схему, простую и банальную.

Лена рассказывает о своей работе юристом, о своей зарплате — не очень большой, кстати.

Когда я довожу ее до дома, мне уже хочется поскорее расстаться. Усталость от бесконечных начал. Впрочем, если бы мы начали целоваться где-нибудь на скамейке — я устал бы и от этого. Разве не этому научила меня встреча с Машей? Так что же меня устроило бы? Наслаждение ее ногами? Но если бы это произошло, что бы тогда осталось? Чем бы я стал заниматься дальше?

По ее спокойному, слишком даже спокойному лицу, нельзя решить, понравился я ей или нет. А что бы я хотел увидеть? По меньшей мере, обожание? Но и это бы надоело.

До меня доходит, что я болен Бодлеровским сплином. Вот только где Бодлеровский идеал? Уж не Настя ли это?

На другой день мне звонит Настя, предлагает сходить в кино. После Сметанниковой это выглядит насмешкой, но я соглашаюсь.

Фильм Чухрая "Водитель для Веры" — бездарная работа о девице, которая влюбилась в водителя машины своего отца-генерала. Фильм напичкан штампами: водитель влюбляется в Веру-инвалида, но при этом спит с красавицей-служанкой. Вот Вера хочет сделать аборт. Вот отца убивают по политическим мотивам. Вера видит это. За ней охотятся. Ее убивают. Ее ребенок (она успела родить) попадает к водителю. Охотятся за ним. Он приносит ребенка к своей любовнице-служанке, а сам "вызывает огонь на себя".

Меня не покидает двойственное чувство: то ли я сижу здесь на фильме Чухрая и смотрю его с Настей, то ли на "Правилах секса" год назад, то ли сейчас лето и наши отношения переживают второе рождение и вторую смерть, то ли сейчас зима, и ночью она выплеснет мне в лицо чай, то ли я смотрю фильм со Сметанниковой, то ли рядом со мной сидит Мартынова. Я запутался в лабиринтах времен. В женщинах. В себе. В моем восприятии произошел какой-то сбой. Мне все казалось, что Настя знает о вчерашней встрече со Сметанниковой.

Невозможно встречаться с двумя женщинами сразу. Как некоторым мужчинам это может нравиться? Да и как женщинам это может нравиться? Как Настя выдерживала эту муку? Что же она за человек такой?

После фильма, сославшись на работу по оформлению документов, я ушел. Она грустно посмотрела мне вслед.

Имею ли я право встречаться с ней после предательства?

Я чувствовал, что больше не люблю ее. Я мог бы расстаться с ней уже сейчас, если бы был уверен, что любовь не вспыхнет после разлуки с новой силой, если бы я был таким же бессердечным, как она.

В кустах прохладно и хорошо. Вспоминается деревня. Лес. Пахнет прелью и болотом. Мы занимались с ней сексом в сходных условиях.

Я выхожу из кустов на лужайку, сажусь на пень, подстелив целлофановый пакет, и пишу прощальный стихи "Эвридика".

Колледж встречает меня секретаршами, из коих одна красивее другой. Секретарь директора — Татьяна Владимировна — верх совершенства с большой грудью. Ей я передаю образцы контрольных изложений. Она внимательно смотрит на меня, но я не придаю значений иллюзиям. У нее большая грудь. И что с того? Ее восточная красота чужда. Светлана Сергеевна — секретарь учебной части. Высокая крупная девица с печальным лицом — верх лиричности. Она вручает бумагу с записями дней, в которые будут проходить экзамены. Здесь продумано все: номера групп, кабинет, время начала и конца. Во всем чувствуется разумное основание. Это импонирует. Она смотрит на меня с вожделением. Уже две женщины небезразличны ко мне? Не может быть. Что-то со мной не так. Но не может же мне это казаться из-за озабоченности? Тем более, что я равнодушен к этому вниманию, будь оно действительным или мнимым.

Экзамены будут проходить в несколько заходов: середина июля и начало августа.

В моем уме выстраивается схема: экзамены, День рождения Насти, экзамены, ремонт, подготовка к учебному году. И в середине — последняя поездка в школу за трудовой книжкой.

К Дню ее рождения я оказываюсь без денег. Все, что получаю я, все, что получает мама, тратится на ремонт. С большим трудом удается добыть сто рублей. На цветы.

Я иду к кинотеатру "Октябрь" мимо палаток, в которых продаются розы и орхидеи. На свою жалкую сотню я ничего не могу купить, тем более, что рублей двадцать следует оставить на проезд.

Около продовольственного магазина сидят женщины, торгующие цветами со своих огородов.

Я прицениваюсь к одним, затем к другим, но даже гладиолусы мне не по карману. Наконец, я подхожу к последней продавщице — у нее остались лилии. И, по-видимому, ей уже наскучило сидение на солнцепеке. Она продает цветы за шестьдесят рублей. Эти лилии не настоящие, потому что терпко пахнут, между тем, как голландские не пахнут, но дурманящий аромат именно этих цветов как нельзя более кстати.

На заднем сиденье автобуса есть место. Я забираюсь в угол. Жара превосходит ожидания. Она просто невыносима. Если бы я был лилией, я бы обязательно завял.

Автобус пытается догнать солнце — и на время ему это удается. Темнеть начинает, когда я подхожу к пивзаводу. То ли здесь низина, то ли час пробил — на город наползает летний вечер.

С порога я вручаю подарки. Она довольна. Ей не нужны побрякушки. Пока она читает, я отдыхаю.

— Тебе понравилось? — интересно, понимает ли она, что мы уже на пути к концу.

— Да. Только как понимать "Повернулся к лику духа смерти"? Ты считаешь меня духом смерти?

— Не тебя. Это метафора. Ты не поняла стихотворение.

— Поняла. Оно слишком печально, Кисыч, но я тебе благодарна… за подарок.

— Я подумал, что вряд ли смогу удивить тебя какими-нибудь побрякушками, а тут — стихи.

— Спасибо.

Настя угощает меня копчеными куриными крылышками. Мы грызем их, как семечки.

Мы лежим в зале и смотрим "Очень страшное кино — 3". Оно заканчивается в начале десятого, и я торопливо собираюсь. Мне все чаще становится ее жаль, все меньше во мне страсти и все больше любви. Я уже считаю дни до нашей разлуки. Каждый половой акт может быть последним. Может случиться так, что я не обращу внимания на последний раз, просмотрю его, потому что буду уверен, что это еще не конец, а окажется все, финал. И это будет означать, что я не смогу включить в роман сцену последнего соития с Демонической.

Грозовые тучи приходят на Рязань, превращая жизнь в томительное ожидание солнца.

Вечером я ухожу в луга. Один.

Экзамены проходят в спокойной обстановке. Если не считать, конечно, грохота копры, забивающей сваи.

Я проверяю изложения, обедаю. Восторгаюсь Светланой Сергеевной, приносящей кофе в кабинет. Таких условий мне не предоставлял никто.

А вечером меня отвозят домой на служебной машине. Женя — молодой водитель — болтает без умолку. А рядом с ним сидит толстая деревенская баба, матерящаяся, как мужик, — главбух Гвоздикова.

Второй поток. Еда. Общение с коллегами. Еще не старая женщина — филолог говорит о своем сыне, который работал в колледже. О плохо составленном расписании. Об отсутствии перспектив.

Я окунаюсь в проверку, забывая о реальности. Дни проходят неторопливо, напоминая пересменок в пионерском лагере. Я рано ложусь. Рано встаю. Добираюсь на троллейбусе до колледжа, провожу изложение, наслаждаясь непосредственным общением со студентами, обедаю с экзаменаторами. В полдник секретарь приносит кофе. Вечером меня отвозят домой. Я ужинаю, смотрю телевизор. Ложусь спать.