Опыт интеллектуальной любви - Роман Савов

Савов Роман

Опыт интеллектуальной любви

Мефистофель

…Когда красавица твоя

Была в восторге, в упоенье,

Ты беспокойною душой

Уж погружался в размышленье

(А доказали мы с тобой,

Что размышленье — скуки семя).

И знаешь ли, философ мой,

Что думал ты в такое время,

Когда не думает никто?

Сказать ли?

Фауст

Говори. Ну, что?

Опыт первый. Боги умерли

Любовь — нечто интеллектуальное. Не надо приземлять ее до уровня чувства или эмоции. Любовь стоит рядом с великими замыслами Творца, пронизывая творение. Чистая, холодная, логически безупречная даже в своей иррациональности. Имеющая свою внутреннюю мотивацию, подчиняющаяся только ей. Великий дар человеку. Была подарена ему вместе с разумом…

В основе происшедшего лежало мое предположение о воздействии на систему ценностей человека сильных аффектов. Используя интеллектуальные манипуляции, я задумал влюбить в себя ту, которая, как мне казалось, запуталась в бесконечных играх, неотъемлемой частью которых являлась ложь. Этим самым я думал спасти ее. Вправе ли я был брать на себя такую ответственность? Но кто может осудить меня? Чтобы судить человека, нужно быть выше него. Но я не встречал никого, кто мог бы оценить меня с высоты, не находясь на моем уровне. Люди пытаются при оценке апеллировать к обыденной морали, но она столь относительна, что не задевает разума, хотя, само собой, задевает чувства, ведь, мы так привыкли к ней. Теперь я в нелепом положении человека, который совершил преступление, хочет, чтобы его покарали, но не имеет для этого ни достойного судьи, ни палача.

Я задумал позвонить ей не от скуки, а потому, что никогда не верил в то, что она безумна. Это казалось мне великим заблуждением Секундова. Он списал на ее шизофрению свои проколы, чтобы утолить муки тщеславия. Она лишь запуталась, всего лишь не знает, что ее могут любить. Научить ее любить — и тем самым спасти — не великий ли это замысел?

По приходе из армии я позвонил ей, чтобы лишить страданий. На мысль о таковых наводила история с Днем рождения Секундова, когда она подослала к нему какую-то женщину с подарком.

Все эти бесполезные дарения ему статуй (похожих, как он уверяет, на Пономареву, но это его измученный ум находит сходство) и картин (Серж на желтом фоне) — "бесплодные усилия любви".

Или нет, не так. Влюбить, чтобы изменить. Желание спасти ее — вот краеугольный камень импульса. Остальное — наслоения.

Сознавал ли я, что мной движет? Да, сознавал, но считал, что если добьюсь результата, то он оправдает все. А если мне не удастся? Я ничего не теряю.

Схема была проста: познакомиться поближе, играть с ней честно, не раскрывая лишь конечной цели, доверяя ей, пробудить лучшие стороны ее души. Любовь порождает лишь любовь, доверие лишь доверие, она не сможет обманывать меня, если я буду предельно искренен, потому что для этого пришлось бы идти против своей природы. Ни одному человеку это не под силу. Я и не думал учитывать того, что если любовь будет вызвана, то произойдет психическое заражение, и ее аффект станет моим, ибо очень сложно ввести в уравнение любовь к человеку, которого не любишь.

Она была не такая, как все, точнее была, но скрывала, поэтому я и подарил книгу безумца, в этом он ей сродни. Создать философию "по ту сторону добра и зла", но не встать по ту сторону — это беда нас, обыкновенных людей. Только ей, Насте, удастся сделать это. Я угадал с подарком. Только сама она не понимала, что сможет. Ее поступки стихийны. Выслушав мои наставления по поводу лжи, смысл которых сводился к следующему: "Ты попадаешься на лжи не потому, что слишком много лжешь, — как утверждал наш знакомый Тихонов, — а потому, что ложь твоя бессистемна", она ответила, что делает все экспромтом, причем своим ответом явно гордилась. Ей кажется, что она дурачит людей. Если она более тонкий психолог, чем они, если она может заставить их действовать в своих интересах, значит, она лучше, т. е. умнее, а это хорошо. Ключевое слово — "хорошо". Она поступает, сообразуясь со своими представлениями о добре и зле, значит, она тоже не смогла встать по ту сторону. Вечный двойной стандарт отношений — попытка стать не такой, попытка, которая ужасает ее саму, заставляет прятаться в обычной семье — своей семье. Что же будет с нею, когда ее родители умрут?

Секундов познакомился с ней по телефону.

Осенний дождливый день. Мы идем от Театральной в сторону Новой. "По направлению к Свану", — как любил иронизировать Секундов. Он рассказывает о назначенной встрече, не будь которой, и ничего бы не было.

Я говорю ему, чтобы он надел шапку. Стрижка у него модная, короткая, а уже холодает. "Нужно произвести впечатление", — только отвечает Серж. Видит Бог, он произведет его и в шапке. Я желаю ему удачи и с чувством легкой грусти жму руку.

Жизнь текла беспечно. Я жил ничем, как и он. Мы ходили в спортзал, читали вечерами Овидия, ночевали то у него, то у меня, выполняли в охотку работы на заказ, пили пиво и разговаривали….

Дождь был теплым, воспоминания медленно теснились в голове, опустошенной после "Прелюдий", опустошенной, как и много лет подряд после этого вечера. Тогда мне казалось почему-то, что именно так должен был чувствовать себя Аристотель в конце пути. Знал ли он, что это — конец?

Я увижусь с Сержом только послезавтра. И он все расскажет. Как она опоздала на два часа (я сразу вспомнил "Солярис": "Ты опоздал. На два часа"). Как она выглядела. Куртка тигровой расцветки. Ничего особенного. Миловидная. Он вернется домой только под утро, потому что пойдет провожать ее до дома.

Пройдут годы. Все, что рассказывал Секундов, повторю я, только она не опоздает ни на секунду. У нее будут на то причины.

Под дождем, который только начинал моросить, он расскажет об их откровенных телефонных разговорах, откровенно эротичных, а меня покоробит факт подобных отношений с заказчиками.

Я скажу ему только, что очень уж везет ему на заказчиц. Слова мои станут каким-то ужасным пророчеством, но тогда мы от души смеялись. Тогда мы были веселыми людьми, повесами.

Он расскажет о том, что они заходили греться в подъезд, потому что в тот день выпал первый снег, начали там целоваться, и он залез ей под юбку.

— Ну, и что там? — спрошу его я. — Чулки? Ноги?

— Ничего особенного. Там были теплые колготки.

— Что, она совершенна, как Афродита?

— Нет, однако, она в теле, ты же знаешь, Родон, мне такие как раз и нравятся.

Мы начали обсуждать особенности женских тел, их красоту, помянули всуе Жеребко, а потом пришли к окончательному выводу, что мужские тела все-таки красивее, недаром об этом еще Платон писал.

Он расскажет и о том, что Настя художница, что она — потомок древнего рода, точнее даже родов. По отцу — Вяземская, по матери — Трубецкая. Родители долго спорили, какую же фамилию дать дочери, и оставили двойную: Вяземская-Трубецкая. Секундова история рода впечатлила чрезвычайно. Он с воодушевлением рассказывал, что дед ее был чекистом.

— А вот это дурно попахивает, — рассмеялся я.

Он рассказывал, что родители дали дочери достойное образование, что у нее есть сестра.

— Младшая? — поинтересовался я.

— Да, но, к сожалению еще школьница.

— Жаль, повторяется история с Жеребко. А весело бы было, дружище Серж, жениться нам на сестрах-дворянках, жить в одном особняке, на разных этажах, ходить вниз в "качалку" и в бильярд…

— В бильярдную.

— …в бильярдную… Читать сообща Овидия и прочих древних.

Мы смеемся. Мы оба вспомнили нашу подготовку к ГОСу, ночевки втроем с Тихоновым у Сержа, чтение "Камасутры" накануне экзамена, кофе утром. Как мы смеялись над Тихоновым, когда он объявил, что будет готовиться к МХК за неделю. Как мы спрашивали его, мы, обладавшие тогда великолепными познаниями в истории искусств. А он не знал Маттиаса Грюневальда, его "Изенгеймского алтаря".

— Она великолепно рисует, — говорит, отсмеявшись, Серж.

— Ну, еще бы, — наверное, и на рояле играет.

— Нет, когда она родилась, родители жили бедно, поэтому не дали ей достойного образования. Вот теперь дела поправились, и сестра получит достойное воспитание.

Я понимаю, что Серж задавал ей те же вопросы, что и я теперь ему.

— Это пошло. Ну, какие сейчас могут быть дворяне, Серж?

— Ты это из зависти говоришь, Род. Мужики мы и есть мужики.

— А что в этом плохого? Россия после революции уже не могла вернуться к прежнему, а соблюдать мертвые обычаи, считать себя принадлежащим к мертвому сословию нелепо. Мне приходилось уже сталкиваться с великосветским снобизмом. Помнишь Юлю Буланову, там, в "Заре"? Она утверждала, что по происхождению — польская дворянка. Это выглядело жалко и нелепо.