Опыт интеллектуальной любви - Роман Савов

Нет забот, тревог о будущем, прошлом, настоящем — времени нет вообще.

— Я поставлю чай. Как раз к нашему шоколаду.

Она полулежит на диване, молча глядя на меня.

Я сажусь на край, испытывая странное ощущение горечи, как в детстве после того, как наплачешься. Она недоступна и свята, в тот же момент она здесь, рядом со мной, словно Пеннорожденная. Эта горечь — не оттого ли она, что я не могу позволить себе поцеловать ее?

Я склоняю голову и целую ее колено. Тонкие запахи тревожат мозг, в очередной раз преображается мир, словно я смотрю на него в красное стекло.

Она по-прежнему не говорит ни слова, продлевая мой утонченный восторг. Продолжаю целовать лодыжку, словно пытаюсь постичь природу ее красоты, красоты ее ног. Сейчас я обладаю удивительным даром — я не чувствую похоти, постижение красоты сейчас осуществляется хотя и при помощи органов чувств, но одним разумом (чистым, по Канту).

Странно, но я не знаю, есть ли на ней чулки, и это не играет совершенно никакой роли.

Снимаю с ее ног туфли, восторгаясь совершенством линий.

Меня не покидает ощущение того, что у нее нет самостоятельного разума. Ее ум слит с моим. Она — мой дубликат. Чувствую совершенно то же самое, поэтому и не возникает у нас сейчас обычных конфликтов.

Вот я целую ее руки, ключицы, снимаю блузку с плеча и целую под мышками. Я не испытываю обычного ощущения брезгливости, то, что я испытываю, невозможно вообще назвать ощущениями. Новая форма познания.

Через некоторое время в моем представлении рождается чудовищнейшая метафора, иначе ее не назовешь.

Темнота. Пустое пространство. Передо мной окно, какие обычно бывают в подъездах, расположенное так, что горизонтальные стороны прямоугольника длиннее вертикальных. В пустоте висят веревки с качелями. Я — босой. Раскачиваюсь на качелях сильнее, пока, наконец, босые ноги не врезаются со всего размаха в стекло. Оно бьется медленно, беззвучно, страшно…

Июнь выдался жарким. Кончалось многое. Кончались посещения отдела искусства, изучение мастеров Северного Возрождения, совместные завтраки в соседней забегаловке вместе с Сержом, кончалось наше студенчество, потому что нам оставались только ГОСы, кончалась юность, пора безумств, и Парень уже год как оставил нас с Сержом вдвоем, и не известно было, что у него на душе, но ясно, что не беззаботное прощание с лиловыми берегами Ювенильного моря.

Зимы смешиваются в памяти: январь двухлетней давности идет у меня за декабрем прошлого года, а февраль, который еще не наступил, кажется мне памятным февралем четырехлетней давности. Дела и мысли, люди и ситуации блекнут в моем уме, я уже с трудом узнаю их, и даже те, кого, как мне казалось, я любил — уже не более чем бледные тени, о которых я не могу сказать: "Они были", ибо я не уверен в этом. Секундов, ты исчислил время? Я — нет.

Она взяла трубку, и я поспешил скорей объяснить, кто ее беспокоит.

— Это Родион. Ты вряд ли узнала меня. Ты писала мой портрет. Мы виделись один раз на "Мастере и Маргарите"…

— Я помню, — коротко и напряженно сказала она, — что дальше?

— Я хочу встретиться и поговорить с тобой. Это касается не Секундова.

— О чем поговорить?

— Когда встретимся, тогда скажу. К тому же у меня есть для тебя сюрприз.

Год назад они собрались у меня все: Лена, Тихонов со своей будущей женой, Секундов с Настей.

Мы с Сидоровой предавались радостям плотской любви, ожидая гостей.

Первыми пришли будущие Тихоновы, выбрали котенка, черного, как крот, с белой грудью и усами, и собрались уходить, хотя я и предлагал остаться, но Сергей, как всегда, был непреклонен. Когда они уже оделись, пришел Секундов с Настей. Возникла заминка. Запомнилась только обувь Насти и ее сумочка — пятнистые, как леопарды.

Мы пили пиво, она — кофе. Я чувствовал, что автор "Прелюдий" уходит в небытие, что скоро может случиться нечто непоправимое, но непременно грядущее…

Творческие интенции ослабели, казалось, что все кончено. А тут идея портрета — уникальная возможность изобразить меня в силе, в период духовного расцвета, расцвета настолько сильного, что он уже становится упадком. Я не исключал возможности, что среди всех фантазий Насти, о которых я знал от Секундова, причем он верил, что это не фантазии, а истина, факт ее бытия как художницы мог быть истинным. Любая ложь, и Настя это прекрасно понимала, возможна только тогда, когда человек склонен верить, если же он все подвергает сомнению, невозможно лгать. Но ложь убивает при любых обстоятельствах, даже если человек ставит под сомнение все идеи собеседника, потому что вечное сомнение губительно для духа, также как вечный страх быть обманутым, так же, как ложь, ибо она требует больших психических ресурсов. Ее лживость должна иметь корни в раннем детстве, как реакция на сильный аффект. Ложь — возможность преобразить действительность, столь серую и унылую, что невозможно ее терпеть.

Почему Христос так предостерегал апостолов, говоря о лжи? Дело не в том, что за подобную игру человек платит остановкой в личностном развитии, "инфантильностью обезьянки", дело не в том, что подобное преображение действительности есть иллюзия, не позволяющая адекватно действовать в объективном мире, а дело в чем-то еще…

Итак, она сказала, что бисексуальна. Мне было все равно. Она думала шокировать меня? Я спросил, как Секундов отнесся к ее сексуальным предпочтениям. Настя же ответила, что он удивился. Я изумился тому, что он удивился, потому что уже тогда, еще не задумав создать новую мораль, не удивлялся отклонениям в морально-этических представлениях. Мною владела апатия. Что бы ни сказала Вяземская — это не могло избавить меня от меланхолии.

Я проживал дни, недели, месяцы, ничего не ожидая, не волнуясь, лишь проклиная тщетность усилий.

Настя продолжала говорить. О неграх, с которыми она спала, о множестве партнеров обоего пола, которыми она пыталась заполнить пустоту.

Меня не трогали ее рассказы. Я знал, что все это признаки душевного расстройства. Человек, оставшийся вне морали, неизбежно сталкивается с этими симптомами — так душа переживает потерю смысла. Настя этого не знала. Ее здоровая натура хотела как-то избавиться от томительных переживаний.

Она постоянно провоцировала меня.

Вышел Секундов и сказал, что пора идти, и действительно, было уже поздно. Я спросил, когда следующий сеанс, а Настя ответила, что и одного будет достаточно.

В тот июнь, когда я начал эксперимент, не было мыслей о разлагающем влиянии последствий знакомства с Настей. Может быть, я думал, что ничего не получится, потому что она замужем, может быть, воспоминания о Лене требовали их уничтожения, а как лучше это сделать, если не при помощи сильных эмоциональных переживаний? Но ключевая идея — идея единения всех неприкаянных душ, в частности, моей и Настиной — идея взаимного влияния, взаимного исправления — была основополагающей.

Я подготовился к встрече, насколько это было возможно.

Выскочив из маршрутки, я почувствовал, как работают послушные мускулы.

Первые секунды казалось, что она еще не пришла, но потом я увидел за памятником, у самого фундамента драмтеатра, в голубой блузке с отворотами в виде кленовых листьев, рыжую, в темных очках. Она подошла ко мне, и я сразу вручил ей книгу.

Она изумилась: "Настеньке?"

Очевидно, она боялась.

— Говори, зачем позвал, — потребовала она, — будто абстрагируясь от конечной цели встречи — купания на озере.

— Пойдем, — я взял ее под руку.

Мы пошли мимо Кукольного театра.

Я рассматривал ее и думал, что Секундов прав — она не красива. В моих мечтах ее тело выглядело более женственным.

"Все бесполезно, зря я связался с ней, она неисправима, она будет лгать всегда, у нее патология, Секундов прав, она — шизофреник".

Меня посетило муторное ощущение бесполезности идущего вечера, бессмысленного и напрасно потраченного, захотелось домой, подальше от нее, вечнолгущей. Усилием воли я заставил себя терпеть. Она разошлась и говорила исключительно ложь, причем с каждой минутой все развязнее.

— Ты говорила, что если слишком много будешь говорить, я могу сказать об этом…

— Я все поняла.

— Настя, не надо бояться меня, я не собираюсь мстить за Секундова, я не верю в то, что ты сумасшедшая, как он считает…

Люди все-таки очень предсказуемы: сначала она говорит о клинике для душевнобольных, чтобы вызвать мое сочувствие, когда же эта же самая мысль исходит от другого человека — это ее бесит.

— Почему вы все лезете ко мне в душу? Оставьте вы меня в покое!

Она не хотела заходить в воду, поэтому я взял ее за руку, и мы пошли вместе.

Она пошутила: быть может, я хочу ее утопить?

Человеческие страхи порой так фантастичны!

Мы вышли на какую-то безлюдную улицу, где я позволил себе погладить ее по спине — чуть ниже талии. Она замерла. А потом, когда мы вышли к какой-то стройплощадке, я остановился и поцеловал ее, удивившись тому, как жадно она на меня набросилась: слишком мало времени прошло, чтобы можно было так предаваться страсти, и мне виделся в этом соблазн.