Русская война 1854. Книга пятая - Антон Дмитриевич Емельянов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Пока готовы только пробные тридцать штук, но через два дня линия развернется на полную, и за оставшуюся неделю доделаем остальные, — Лесовский смог меня порадовать.
Если что, остальные — это двадцать тысяч: на всю нашу южную группировку, возможные пополнения и на случай, если кто-то что-то сломает… Со стороны такой резкий рост производства мог показаться странным, но только со стороны тех, кто не работал на заводе. Пока идет малая партия, где все делается руками и отрабатывается процесс — ясное дело, получается медленно. Но потом-то!
Вот мы сейчас готовим линии для раскройки ткани, обработки парафином, фильтры тоже собираются на отдельном станке, для баллонов у нас и раньше все было готово. Единственное, в чем я совершенно не разбирался и оставил на ручной труд — это шитье и сборка всех деталей в единое целое. Но тут нам помог кризис мануфактур. Открывшаяся всего четыре года назад Спасская ткацкая фабрика первая перешла на паровые машины, и многие старые предприятия стали испытывать проблемы с заказами. Вот мы и вышли на одну ситценабивную мануфактуру с Васильевского острова, предложили оплату серебром, и на следующий день уже две сотни мастериц в три смены работали на дело фронта.
Мы с Лесовским вышли во двор фабрики, вокруг все кипело, люди носились словно в муравейнике, несмотря на ранний час, и не скажешь, что рядом едва только просыпался сонный и еще медлительный Санкт-Петербург.
— И как это понимать, Григорий Дмитриевич?
От звонкого детского крика мое умиротворение треснуло словно хрустальная ваза. Обернулся — и действительно, ко мне шла Александра Романовская. Злая, красная, но ни капли не сомневающаяся в своей правоте и в своем же праве. Зная, что собирается ругаться, на этот раз она не взяла с собой брата, и вот это точно было мудрым поступком.
— Доброе утро, Александра, — кивнул я девочке.
— Совсем не доброе, Григорий Дмитриевич! — та замерла в метре от меня, продолжая пылать гневом. — И будьте добры объясниться! Почему я только случайно узнаю, что вы забрали из Покровки всех своих людей?
— Не всех, — поправил я. — Бутовский и команда ветеранов для усиления остались на месте. Они же проследят, чтобы все механические новинки поступали вовремя и чтобы люди учились использовать их в своей жизни.
— Не делайте вид, что ничего не случилось! А остальные академики? А мебельное производство? А тот цементный завод, о котором вы столько говорили? Говорили-говорили, а потом, как все взрослые, забыли про данное слово! Забрали все себе! Я ведь вижу, как доски ушли на ваши новые цеха, а цемент — просто закопан в землю! И тоже здесь! Почему, Григорий Дмитриевич?
Какой-то части меня сейчас хотелось взять и объяснить наглой девчонке, как она неправа. Сколько я и так уже для нее сделал. Что те же доски оказались сырыми, и если временный ангар из них можно было построить, то вот что-то серьезное уже нет. Или цемент, вернее, недобетон, который мы прямо на месте за мой счет доводили до более-менее приличного состояния, чтобы уже эту технологию передать Бутовскому в Покровку. Ну и, в конце концов, я же все это задумал не ради себя, не ради денег перекинул ресурсы с деревни на армию, но…
В чем-то Александра была права. Я так и не поговорил с ней и братом заранее. И почему? Стало стыдно признаваться, что после всех героев, о которых я им читал, я сам оказался не способен справиться со всем. А еще то, как она сказала про «данное слово». Меня в этот момент словно молнией пронзило. Я и в будущем старался его держать, когда мог. А здесь слово и вовсе стало чуть ли не стержнем моего характера. Такого, каким я всегда хотел обладать.
А тут взял и не сдержал. И кого подвел? Тех, кто помог мне в самый сложный момент! Кто не отказался от меня, когда я превратился в шута, кто помог удержаться на самом краю. Твою же мать!.. Я медленно опустился на одно колено и так же медленно склонил голову. Словно рыцарь из романтической истории, который дает слово. На всю жизнь.
— Я виноват, — сначала самые сложные слова. — Я говорю это не потому, что теперь сделал бы по-другому. Нет, я поступил бы так же, но обязательно рассказал бы об этом. И сразу бы попросил прощения.
— Ну и сволочь вы, Григорий Дмитриевич! — Александра вовсе не собиралась играть роль романтической дамы.
— Та еще, — я почувствовал, что улыбаюсь. — Но я ошибся, возомнил, что смогу одним движением руки решить проблему, над которой до этого работали десятки лет. Потом осознал это и решил действовать последовательно. Сначала война, потом мир. Но вы не волнуйтесь. Еще десять дней, мы подготовим корпус, отправим его на юг, а я… Меня все еще держит слово царя, так что я останусь и уже лично прослежу, чтобы все наши задумки по Покровке стали реальностью. Пусть это и случится не за неделю… Наверно, перед графом Уваровым тоже придется извиниться.
Я еще раз вздохнул и только потом заметил, как странно смотрит на меня Александра.
— Вы не знаете? — наконец, спросила она.
— О чем?
— Великий князь Константин написал брату. Просит разрешить вам вернуться на фронт вместе с его «Китами». Уже второй день вся столица говорит только о том, что вы помирились.
— А я и правда не знал. Тут же сижу, безвылазно, — я растерянно огляделся по сторонам.
И ведь не вру. Когда посылал Ростовцева к Константину, надеялся, но не рассчитывал на прощение. Просто искал возможность, чтобы доставить «Несушек» на поле боя. А все оказалось, как и говорил Меншиков… Я стал собой, стал силой, и меня без всяких стараний с моей стороны отправили туда, где такому дворянину самое место.
— Что ж, теперь вы знаете… И улетите? — Александра, кажется, прекратила злиться.
— Я же военный, — ответил я девочке. — Когда идет война, мы должны сражаться. Возвращать
