Русская война 1854. Книга пятая - Антон Дмитриевич Емельянов

— Это прошлые версии турбин, — отмахнулся я.

Подумаешь, забыл про радиатор охлаждения. Вернее, решил, что обычного встречного потока воздуха хватит и… Ничего подобного! Пришлось строить отдельный станок, протягивать на нем плоские медные трубы — в будущий радиатор с учетом вводных по размерам получилось засунуть 64 таких. Соединили его с трубами теплообменников, которые добавили вокруг турбин, залили в систему спирт… Наверно, лучше бы было масло, но то, что получалось смешать в наших условиях, работало как-то не так. Потом был запуск и один из тех взрывов, о которых говорил Степан. Это мы не предусмотрели расширительный бачок, когда спирт нагрелся и стал занимать несколько больше места, чем раньше.

Но потом-то все исправили.

— Григорий Дмитриевич, все готово! — нас нагнал Томпсон, докладывая, что посторонних с территории удалили.

Значит, можно было выгонять «Курицу»… Я подал сигнал, и техники тут же замахали руками.

— Выводим «Несушку»! Выводим «Несушку»!

Да, вот такое название получилось у нового самолета. Сначала я думал о «МиГе»: пусть не в честь Микояна и Гуревича, а просто в знак того, как быстро он летает. Но потом прошла ночь, и пришло осознание, что эта история ценна и сама по себе, чтобы делать ее просто отражением моей. При всем уважении… Так я решил просто вернуться к серии птичьих названий и в продолжение немного другой традиции выбрал для самого быстрого современного самолета самое медленное имя.

Ну, а потом его уже доработали остальные. «Курица» стала «Несушкой», и, учитывая, какой подвес мы для нее готовим, это было настоящим попаданием в цель.

Тем временем самолет занял свое место в начале взлетной полосы, и я, прежде чем окунуться в полет, обошел его со всех сторон. Легкий, смертельно опасный… Я провел по крылу рукой: сплав алюминия, из которого делали листы обшивки, был немного шершавым наощупь. Присел — жаропрочные листы в задней нижней части держались крепко. Керамические планки в сопле — тоже.

— С богом! — я взбежал по приставной лестнице и запрыгнул в кабину.

Спинка удобно держала тело в нужном положении и даже позволяла менять угол наклона в зависимости от того, какой сейчас нужен был обзор. Приборная панель — это вообще настоящее чудо. Мы собрали на ней все приборы, которые освоили и которые могли пригодиться в полете. Датчики скорости, высоты, горизонта — теперь это были не случайные приборы, наваленные как попало, а все на своем месте. Штатно, красиво.

Я поднял планку прицела — старый оптический дальномер был неплох, но для самолета с одним пилотом избыточен. А так несколько делений на фоне стекла помогали четко и быстро оценить расстояние до цели. И в зависимости от него уже выбрать тот или иной комплект ракет для запуска — впрочем, сейчас я не вооружением пришел заниматься.

— С богом! — все собравшиеся на земле пожелали мне удачи, и стеклянный купол фонаря наехал сзади, отделяя меня от мира.

И да, еще одна победа — нам удалось добиться полной герметичности. А доработанные клапаны легли в основу дыхательной маски, которая пока висела у меня на груди. Сама-то она работала, а вот состав воздушной смеси мы еще до конца не подобрали, так что буду использовать только в самом крайнем случае. Впрочем, надеюсь, до него не дойдет. Все-таки сегодня только первый полет.

— Первый готов, — я отщелкнул клавишу связи, и в наушниках тут же начался обратный отсчет.

Вообще, в башне управления полетами сейчас должен был сидеть мичман Соловьев, но я узнал голос ротмистра Ростовцева, который уже как неделю ходил у него в учениках. Не знаю, что будущий разведчик пообещал моему пилоту, но сейчас в его голосе играло самое настоящее счастье.

— Три, два, один…

Я врубил двигатель и прямо-таки почувствовал, как где-то за спиной вырвавшаяся на волю электрическая искра подожгла пары керосина. Из сопла за самолетом показалось пламя. Сначала немного, но через мгновение вентилятор и низкое давление в разы увеличили его мощь, и «Наседка» рванула вперед.

Сто шестьдесят километров в час, и шасси начали отрываться от земли. Я немного выждал до ста восьмидесяти и опустил щитки, помогая самолету окончательно преодолеть силу тяжести. Теперь убрать шасси — механика сработала штатно. Высота тем временем поднялась до пятидесяти метров, и я вернул ручку щитков в среднее положение. Теперь их помощь была не нужна. Только идеальная форма крыла и мощь двигателя. Как же это прекрасно!

— Наседка-один, как себя чувствуете? — голос из динамиков заставил встряхнуться. Если что, это не Ростовцев или кто-то начал волноваться, а по схеме испытания положено следить за состоянием пилота.

— Нормально. Неприятных ощущений нет. Все приборы самолета работают штатно. Скорость четыреста километров в час, высота восемьсот метров. Начинаю проверку горизонтальных маневров.

Закончив доклад, я медленно нажал педали, связанные стальными канатами с хвостовым рулем. Были опасения, что на скорости завихрения воздуха будут мешать управлять с их помощью, но нет. Все работало идеально.

— Теперь вертикальные маневры.

С педалей я переключился на рукоять управления тангажа и медленно потянул ее на себя. На скорости в четыреста километров перегрузка сразу же выросла до трех с половиной единиц[2]. Терпимо. Я выправил полет, а потом повторил маневр на скорости в шестьсот километров: в глазах тут же потемнело, а приборы показали перегрузку почти в 7 единиц.[3] Снова выправил полет, и вот теперь можно было возвращаться. Сердце стучало, проносящиеся внизу цветные картинки земной поверхности словно кричали — еще, еще, еще! Но первый полет потому и первый, что в нем могут вылезти какие угодно детские болячки, поэтому он такой короткий и поэтому только самые простые маневры.

— Захожу на посадку, — предупредил я землю и снова сосредоточился на приборах и управлении.

Если в полете можно полагаться на инстинкты — там есть место для ошибки — то при посадке только голая математика. К счастью, у меня были те, кто смог просчитать модель возвращения заранее, и теперь мне просто нужно следовать плану.

Зашел на посадку по глиссаде, скорость двести двадцать. Немного покрутил крыльями, чтобы сбросить с них случайные воздушные потоки — не уверен, что такие есть, но вот Менделеев настаивал, что лучше перестраховаться. Полоса была уже близко: начал выравнивать скорость снижения. Тридцать метров до земли — дальше даже не по приборам, а считаю про себя и медленно выравниваю рычаг. Высота начала падать — метр в секунду, идеально.

Два