Русь. Том II - Пантелеймон Романов

— Говорят, у него неслыханная бесцеремонность и ошеломляющий цинизм в обращении с людьми, а в особенности с женщинами, — сказала Рита, целомудренно покраснев при этом и несмело взглянув на мужа, точно проверяя уместность своего замечания.

— Нет, он, должно быть, положительно интересен! — воскликнула Елена.

Она встала с кресла, отряхнув с платья крошки.

Полковник сделал шаг к ней, но она с едва заметной гримасой отошла от него и села рядом с Ольгой Петровной; около той сидел титулованный человек с моноклем и тщетно старался заинтересовать свою даму разговором.

Ольга Петровна движением глаз и лёгким пожатием плеч показала Елене, насколько ей неприятны ухаживания этого господина, но что она допускает это по некоторым соображениям.

— Я ничего не понимаю в делах войны, — сказала Елена, обращаясь к Ольге Петровне, — и, по правде говоря, всё это уже успело порядком наскучить. Но я определённо могу сказать, что эта зима будет самой весёлой. Кроме того, я успела кое-что заметить и могу только поздравить, — тихо прибавила она, осторожно взглянув в сторону сидевшей к ним спиной Риты. — Я представляю себе, как ему скучно с н е к о т о р ы м и л ю д ь м и… — И, повернувшись к подошедшему к ним Унковскому, она таинственно погрозила ему пальчиком, чтобы не видела Рита.

— Секреты? Вечно у женщин какие-то секреты.

— Нет, мы заключили дружественный союз, — сказала Ольга Петровна и уже открыто ласково улыбнулась генералу.

— Вы от этого союза только выиграете, — таинственно сказала Елена, значительно посмотрев на генерала Унковского.

По возвращении домой Ольга Петровна вошла в спальню Риты и сообщила ей, что титулованный господин ухаживает за нею с серьёзной целью.

Рита, делавшая на ночь гимнастику, широко раскрыла свои наивные кукольные глаза.

— Но ведь ты замужем.

— Он тоже женат… и до развода берёт на себя все заботы. Я теперь же переезжаю на отдельную квартиру. Собственно, я бегу от твоего мужа, так как чувствую, что могу сделать то, чего я не должна делать, как твоя подруга.

Рита, прослезившись, со свойственной ей чувствительностью, нежно поцеловала Ольгу Петровну.

— Только ты не бросай Жоржа совсем, — проговорила она, в смущении поправляя на голове подруги выбившуюся прядь волос, — потому что ему будет тяжело. Я заметила… он тоже увлечён тобой.

— Бросать я его не стану, он может бывать у меня… так же, как и ты. Но всё-таки нам лучше быть подальше друг от друга…

LXXIII

В один из пасмурных зимних дней, когда большие хлопья снега медленно падали за окнами в наступающих сумерках, через парадные комнаты царскосельского дворца, с их большой величественной аркой, прошёл французский посол Палеолог, представительного вида мужчина, с моноклем в глазу. Его сопровождали Евреинов и камер-фурьер. Посол был вызван на аудиенцию к императору.

По коридору навстречу им показался из двери лакей с чайным подносом, торопливо посторонившись. Вдали на лестнице мелькнуло чьё-то женское платье. И это было всё, что попалось послу на глаза в бесконечных анфиладах комнат.

Шедшие остановились в конце коридора перед закрытой дверью. Торжественная тишина и немота этой двери, за которой находился человек, владевший шестой частью земного шара, как полновластный хозяин-крепостник, всякий раз вызывал у посла, уже привыкшего к русской придворной жизни, странное ощущение.

Дверь неожиданно открыл арап, одетый во что-то жёлтое и красное. Посол увидел императора Николая, ожидавшего его посредине небольшой комнаты с кожаными креслами, столом и большим серовским портретом Александра III на стене.

И каждый раз, как неожиданность, посла поражало какое-то несоответствие между громким титулом самодержца российского и фигурой носителя этого титула.

Николай, со знакомым по портретам пробором над белым лбом, был в обыкновенной офицерской гимнастёрке, с забранными назад под поясом складками и с эполетами. Он по привычке подёргивал левый ус и поводил иногда плечом, как будто ему жал воротник.

Николай подал послу руку, причем на лице у него появилась неуверенная и как бы растерянная улыбка замкнутого человека, точно он конфузился в присутствии посла.

— Сядемте сюда, — сказал Николай, — наш разговор будет долгий. У нас прибавился ещё один враг с тех пор, как я видел вас в последний раз, дорогой посол.

На слове «дорогой» Николай слегка поклонился.

— Это развязывает нам руки, так как не мы уже будем виноваты в том, что православный крест поднимется над святой Софией.

Он замолчал, устремив в пространство взгляд.

Посол ждал.

— Я буду продолжать войну так долго, как только будет нужно, чтобы обеспечить нам полную победу. Вы знаете, что я посетил мою армию, я нашёл её превосходной, полной рвения и пыла. А путешествие, которое я совершил через всю Россию, показало мне, что я нахожусь в полном душевном согласии с моим народом.

При этих словах в его тоне прозвучала какая-то торжественность. Он несколько секунд молчал.

Николай взглянул на Палеолога и, как бы вспомнив, что он говорит только о себе и ни словом не упоминает о том, что имеет отношение к его собеседнику, с запоздалой поспешностью проговорил:

— За эти три месяца чудесные французские войска и моя дорогая армия совершили великие дела. Ясно, что мы накануне победы.

В этом месте посол, со своей стороны, сделал движение спиной, как бы благодаря за честь соединения имени Франции и России в слове «мы».

— Русский народ и русское общество… вы ведь были свидетелем того величайшего подъёма и самоотверженности, охвативших их… Я и императрица ежедневно получаем письма, свидетельствующие о том, что этот порыв растёт всё больше и больше. Мы должны победить врага до конца и освободить Европу от немецкого засилия. Я во всей мере, — продолжал он, загораясь, — чувствую свою ответственность и святой долг охранять высокий престиж и достоинство моей державы…

Посол подвинул пепельницу, и коробка спичек упала на пол. Император сделал было поспешное движение поднять её, но вовремя удержался и продолжал:

— Поэтому мы должны сейчас же сговориться относительно того, как нам поступать, когда наш враг запросит мира. Мы больше всего должны бояться дать себя разжалобить, — продолжал Николай, нахмурившись и крепко сжав кулак.

Посол сидел совершенно прямо и спокойно в кресле, только из почтительности к императору вынув свой монокль, благодаря чему один глаз его, окружённый морщинами от привычного держания монокля, имел странное выражение и мешал императору говорить.

— Вот как я приблизительно представляю себе результаты, каких Россия должна достигнуть в конце войны, — сказал Николай, раскладывая на столе карту, которая всё скатывалась в трубку. — У Германии мы должны взять Восточную Пруссию… я не знаю… я ещё не думал… я подумаю, брать ли до самой Вислы или… меньше.

Он нерешительно поднял глаза на Палеолога.

Тот молча, почтительно наклонил голову.

— Дальше, — продолжал Николай уже с большей уверенностью, — Галиция и часть Буковины нам нужны, чтобы достигнуть естественных границ России — Карпат. Наконец, проливы нам нужны для свободного выхода через них.

Николай поднялся и начал ходить по комнате от окна до этажерки у двери. Иногда мельком взглядывал на лестницу, вверху которой была площадка. Ему казалось, что он слышит там шорох женского платья.

Императрица имела обыкновение сидеть там во время важных докладов у императора. Это сковывало и разбивало его мысль, так как он всё время против воли думал о том, как она отнесётся к той или иной фразе и не будет ли по обыкновению выговаривать ему за то, что он выказал себя недостаточно твёрдым, недостаточно и м п е р а т о р о м. А потом точно мальчика начнёт учить, как надо вести себя, будучи императором.

И он забывал о том, что ему нужно было говорить, и говорил как раз то, чего не нужно было говорить.

Николай затем и встал, чтобы, под видом взволнованного состояния, удостовериться, слушает жена или нет.

Сколько раз он в порыве возмущения говорил себе, что он император и что ему раз навсегда нужно освободиться от деспотического влияния жены.

Его подавляла способность императрицы упорно, ни с чем не считаясь, добиваться своей цели. Он иногда ненавидел её, даже в то время, когда просил прощения. И в то же время эта её способность вызывала в нём острую зависть. Она всегда ясно знала, чего хотела, для неё существовал только один закон — её воля. Интересы других людей её не занимали. У неё была способность говорить человеку в глаза самые жестокие вещи, не испытывая при этом никакой неловкости.

У него же в этих случаях, наоборот, всегда было неловкое чувство. Просто не хватало на это силы. Бывало, что Николай, по настоянию жены вызвав к себе министра для сообщения о его отставке, не только не находил в себе силы сказать ему об этом в лицо, а наоборот, чувствуя свою вину, он выражал всякие знаки внимания и только по отъезде успокоенного и обласканного министра посылал ему вдогонку указ об отставке.