Русь. Том II - Пантелеймон Романов

— Да и сейчас ещё рано для таких визитов, — сказала Маша, — нет ещё и девяти часов.

Они вынули гектограф, подбавили свежей краски и начали катать. Сара ловко выхватывала листы и вставляла новые.

Вдруг все замерли. Послышался звонок. Потом тишина. Возможно, что нянька заснула и не слышала его.

У Алексея Степановича мелькнула прежде всего мысль, что он, сам не заметив, привёл за собой шпиков.

Нужно было спрятать гектограф и успеть оправиться, чтобы не было заметно испуга и растерянности на лицах.

Звонок повторился ещё раз. Звук этого колокольчика производил какое-то страшное впечатление. Тишина в квартире ещё более усиливала это впечатление. Хозяйки, очевидно, не было дома.

— Я пойду открою, не имеет смысла задерживать, — сказала Сара, когда гектограф был убран в кушетку и сверху набросали подушек, нот. — Задержка вызовет только подозрение.

Через минуту она вернулась с выражением полного недоумения.

— Тебя спрашивает какой-то прапорщик, — сказала она Маше.

Маша пошла в переднюю. Все смотрели на раскрытую дверь и ждали.

Через минуту Маша вернулась с письмом в руках. За ней в шинели, с башлыком на плечах шёл молоденький офицерик с девически розовыми щеками и с неловкими манерами.

— Это друг моего мужа… Савушка, — сказала Маша, улыбаясь тому, что ей приходится так называть незнакомого взрослого человека. — Почему вы не разденетесь?

— Нет, нет, я должен уходить, — сказал Савушка, покраснев, потому что Сара смотрела на него смеющимися глазами.

— Тогда присядьте и разрешите мне прочесть письмо, может быть, что-нибудь будет нужно… — сказала Маша с тем оживлением, с каким говорят люди, получая с оказией письмо от близкого человека.

Савушка при её словах «может быть, что-нибудь будет нужно», видимо, заволновался, хотел что-то сказать и не решился.

Маша стала читать.

Алексей Степанович, сидя в куртке и сапогах за столом, опустил глаза, смотрел себе под ноги и нервно кусал губы, изредка бросая взгляд на пальцы Маши, державшие листок.

Вдруг лицо Маши стало совершенно белым. Пальцы, державшие письмо, тоже странно побелели. Она зажала рот платком и неожиданно выбежала в кухню. Все тревожно посмотрели ей вслед.

— Что такое? — испуганно спросила Сара, обращаясь к Савушке, который, видимо, страдал от того, что ему пришлось передать это письмо.

— Её муж убит… — тихо сказал Савушка.

Лицо Алексея Степановича побледнело. У него пересохло во рту.

LXXVI

Митенька Воейков случайно узнал об аресте Макса и мысленно поблагодарил судьбу за то, что не остался в кружке. Если бы он попал в кружок, то после ареста Макса и думать было бы нечего уйти оттуда: могли заподозрить его в трусости, а позорнее этого быть ничего не могло.

Но Митенька был недоволен своей жизнью. К службе он относился с презрением и ненавистью. А тут ещё в газетах стали появляться уничтожающие статьи: говорилось, что «эта организация больше занимается устроением на службу всяких полицейских приставов, чем заботой о судьбе тех, кому она призвана служить».

Поэтому при встрече со знакомыми, настроенными оппозиционно по отношению к правительству, приходилось несколько нечленораздельно говорить о месте своей службы.

И вот в одну из особенно тяжёлых минут Митенька, проходя по коридору учреждения, неожиданно наткнулся на Лазарева, которого совсем потерял из вида.

— А вот вас-то мне и нужно! — воскликнул Лазарев. У него, как всегда, была какая-то вдохновенная порывистость в движениях и размашистость жестов, как будто в нём неустанно кипела энергия и постоянно работала мысль. — Прежде всего: хорошо ли вы устроились?

И его светлые глаза остановились в упор на глазах Митеньки.

Тот почувствовал, что ему на этот вопрос нужно ответить отрицательно.

— Отвратительно! Заведующий какое-то животное, с которым противно работать. Я просто изнемогаю, — сказал Митенька.

Лазарев несколько времени смотрел на него тем же взглядом, потом вдруг сказал:

— Великолепно!.. У меня найдётся для вас другое дело, более подходящее. Вам надоела канцелярщина и сиденье на одном месте?

— Ужасно!

— Прекрасно, — сказал Лазарев и дружески-интимно взял Митеньку за талию и отвёл его к окну.

Этот жест Лазарева вызвал в Митеньке внезапный порыв дружеских чувств к нему, почти любви, хотя он ещё не знал, что хочет предложить ему Лазарев. Но он уже был готов не из своих интересов, а в интересах Лазарева делать то, что потребуется от него, раз к нему так тепло, так хорошо отнеслись. У него даже пробежал по спине холодок взволнованного чувства.

— Дело вот в чём, — сказал Лазарев, оглядываясь на служащих, сновавших по коридору взад и вперёд. — Дело вот в чём… — Он остановился и дал пройти барышне с папкой бумаг. — Сейчас наша организация попала в полосу… Впрочем, пойдёмте лучше в мой кабинет.

Лазарев открыл дверь в кабинет, обставленный заново. Здесь был большой диван, огромный письменный стол с телефоном и креслами тёмной кожи.

Митенька почувствовал, что он вошёл сюда не как служащий к начальнику, а как приятель к приятелю. Он даже похвалил письменный прибор и кожу на креслах с таким выражением, с каким хвалят обстановку хорошо устроившегося друга, с которым давно не встречались.

— Так вот об организации нашей. Вы, конечно, знаете, что сейчас идёт борьба по линии обслуживания армии, — сказал Лазарев. — Буржуазия думала, что она получит в свои руки всё снабжение, а ей показали кукиш, оставили только помощь раненым. На этом не разжиреешь. Теперь она лезет на стену и каждую неудачу на фронте объясняет неспособностью правительства и всех его организаций. И вопит о необходимости привлечения общественных сил к более широкому участию в обороне страны. Поэтому сейчас печать начинает травить всё, что исходит от правительства. Понятно? У меня есть гениальный план! — воскликнул он, возбуждённо встав и начав опять шагать по кабинету на своих длинных ногах. — Я говорил с нашим генералом и предложил ему передать мне право давать отсрочки служащим нашей организации. Я возьму к себе на службу журналистов либеральных газет, пообещаю им отсрочки, если они напишут и напечатают нужные нам статьи. Вы понимаете, какие отсюда перспективы?

Митенька понимал, какие перспективы, понимал также, что отсрочка ему самому понадобится, если будут переосвидетельствовать белобилетников, но он также сознавал, что дело это не такого порядка, чтобы его совесть оставалась при этом чиста, как душа младенца, если он, по предложению Лазарева, перейдёт к нему на работу.

Но Лазарев так хорошо отнёсся к нему, что высказать своё настоящее мнение об этом деле было уже неудобно.

В сущности, нужно было бы сказать Лазареву:

«За кого вы меня принимаете? Ведь ни один элементарно честный человек не пойдёт на то, чтобы поддерживать реакционную правительственную организацию всякими сомнительными махинациями».

А после этих слов следовало повернуться и уйти.

Но этого сделать было невозможно опять-таки потому, что Лазарев взял по отношению к нему такой дружеский тон, и Митенька, всегда действовавший под первым впечатлением, сам же горячо отозвался на этот тон.

— Значит, пока я буду вести переговоры с журналистами, вы можете прокатиться по фронту (кстати, там сейчас затишье) и собрать кое-какие данные. Вы будете свободным человеком: никаких обязательных служебных часов, никакого сиденья на месте. Недурно?

И Лазарев размашисто хлопнул Митеньку по плечу.

Пришлось согласиться.

LXXVII

Установившимся затишьем Лазарев решил воспользоваться для отправки Митеньки на фронт.

— Ну, теперь вы наконец можете отправиться, — сказал однажды Лазарев.

У Митеньки ёкнуло сердце. Он растерялся от мысли, что ему придется ехать одному, иметь дело с чужими, незнакомыми людьми, проявлять собственную инициативу, может быть, даже что-нибудь организовать (худшее, что может быть на свете).

Но отказаться у Митеньки всё-таки не хватило духу. Тем более он знал, что уж такая его судьба — делать то, что ему не нужно, ехать туда, куда не хочется ехать. Он только попросил разрешения по дороге заехать к себе домой.

И на другой день к вечеру Митенька уже подъезжал к своей станции. Эта станция была всё такая же, что и в дни далекого детства и юности, когда он приезжал на зимние праздники домой из школы.

Как, бывало, мила её деревянная платформа с расчищенными сугробами снега, приветные огни в замёрзших окнах, толпящиеся с корзинами пассажиры и знакомая фигура бородатого кучера с кнутом в руках. Потом переход от вокзала к постоялому двору, где оставлены лошади и тёплая одежда на дорогу. Широкая деревенская улица пустынна. Сбоку, отворачивая полу, дует холодный ледяной ветер и несёт позёмку. Видны редкие огоньки в избах, занесённых почти до крыш снегом. Знакомый деревенский одноэтажный трактир с фонарём у крыльца и с колодцем на дворе, около которого горой намёрз лёд. Просторная ямщицкая изба с русской печью, висящей над столом тусклой лампой с жестяным абажуром на проволочной дужке, запах печёного хлеба и спящие фигуры ямщиков на лавках под тулупами. А в чистой горнице лампадка в углу с сухими цветами за иконами, на окнах горшки герани, а перед столом, покрытым скатертью, деревянный диван с выгнутой спинкой.