Русь. Том II - Пантелеймон Романов

Он только располнел, раздобрел более обыкновенного.

— Ну-ка, на дорогу откупори бутылочку, — обратился он к Авениру, который с торжеством тащил полученный подарок.

Авенир, пристроившись на стуле, видимо, не очень охотно начал распаковывать кулёк.

— Мы сейчас с Дмитрием Ильичом о тебе говорили, а ты, как почуял, — завернул, — сказал Авенир.

— Откупоривай попроворней, чего там возишься! — крикнул Владимир, никак не отозвавшись на замечание Авенира.

Авенир засуетился. Очевидно, ему хотелось оставить себе вино получше, и он выбирал. Но после окрика Владимира раскупорил первую попавшуюся бутылку.

У Владимира исчезло всё прежнее товарищеское добродушие, он стал покрикивать и командовать, чего раньше не было. И даже в лице у него на минутку мелькнуло злое выражение, когда он крикнул на Авенира, как бывает у кутящих купцов, когда они приезжают на постоялый двор, привозят с собой всяких закусок, и им кажется, что хозяин что-то подозрительно долго возится, распаковывая закуски.

Выпили по стакану и пошли садиться в сани.

— Ну-ка, Потап! — сказал Владимир, тяжело усевшись в санях.

Кучер, стоя в передке больших ковровых саней, отвёл руку с длинным кнутом назад, как-то тонко, заливисто крикнул, и сани, запряжённые парой сытых лошадей, гуськом, рванули с места.

И замелькали по сторонам плетни, задворки, деревенские тусклые огни, сараи с запахом ржаного колоса и соломы. А через пять минут перед глазами седоков открылась бескрайняя снежная равнина в мутном сумраке пасмурного зимнего вечера.

Пошёл тихий снежок и лёгкими пушинками садился на полость и рукава седоков.

— Дела пошли блестяще! — сказал Владимир. — Золотой век! Мой лес, который я продавал до войны по двести пятьдесят рублей за десятину, и его брать никто не хотел, — теперь военное ведомство с руками рвёт на шпалы для фронта. С мясом та же история. Сейчас едем в одну усадьбишку… мать с дочкой живут. Для виду рощу у них покупаю, но откровенно говоря — сердечные дела. И так здорово взяло, что дураком сделался, ни пить, ни есть не могу. Только горда очень… видать, не нравится, что я купец. Но рощица ничего, смахнул я её у них, по совести говоря за грош, потому что обе в этом деле ни шиша не смыслят.

Владимир помолчал, потом вдруг, повернувшись к Митеньке, тревожно сказал:

— А вот полководцы-то и управители наши дрянь! Как же так, не успели начать воевать, а у нас ни снарядов, ни припасов нет! Страна богатейшая, а у нас нехватки всего с первых же шагов начинаются. С нашими чудо-богатырями да терпеть поражения?

Митенька сказал, что благодаря широко развитой сети железных дорог немцы скорее нашего перебрасывают войска.

Но Владимира не удовлетворило это объяснение.

— Вешать их надо, сукиных детей, тогда лучше будут управлять. Да! — прибавил он сейчас же другим тоном и полез зачем-то в карман. — Вы ничего не знаете?

— А что? — спросил Митенька с тревогой.

Владимир вынул из кармана трубку и протянул её Митеньке.

— Приехал в отпуск Львов и сказал, что в Валентина попал снаряд и его так разорвало, что от человека ничего не осталось. А вам он просил передать на память вот эту штуку.

— Что вы говорите! — воскликнул Митенька, похолодев.

— Да, странно, пришёл человек неизвестно откуда, переворошил нас всех и исчез — неизвестно куда. Говорят, даже так и не бывает, чтобы ничего не осталось. А как любил жизнь человек! Он бы сейчас непременно что-нибудь такое сказал — и просто, и не забудешь.

Авенир вначале никак не отозвался на это известие, хотя всегда восторженно встречал Валентина и был большого мнения о нём. Потом он заметил:

— Пустоцветом оказался. Я так и предвидел и всегда говорил это. Не было способности к действию у человека, а раз этого нет, — грош цена ему. Что он делал? Только пил да ездил? Да ронял какие-то загадочные фразы? А положительного что? — Ничего. Если он действительно сильный человек был, он проявился бы в д е й с т в и и. Да и в самом деле, как это в такую эпоху ничем не проявить себя?! Он только и сумел разорваться об этот снаряд.

Через полчаса подъехали к какой-то усадьбе в ёлках. Небо прояснилось, сквозь дымку туч уже просвечивала неясно луна, и в морозном воздухе чуть заметно поблёскивал последний снежок.

За покрытыми инеем и снегом деревьями замелькали приветливые огоньки, и сани остановились перед деревянным домом с покривившимися старыми колоннами и облупившейся краской. На занесённой снегом террасе моталось на веревках смёрзшееся бельё.

В тепло натопленных комнатах с угольниками, лежанками и старинными портретами оказалась молодёжь — приехавшие на рождество студенты, курсистки и офицеры, которые уже танцевали в зале.

Владимир, не снимая шубы, с порога заглянул в столовую и с удовлетворением увидел, что на столе стояли только две бутылки наливки и незатейливое угощение с пряниками и орехами.

Из боковой комнаты показалась девушка в белом платье с большими чёрными глазами. Она с оживлением заглянула в переднюю, но вдруг лицо её погасло, и она опустила глаза.

Её мать, старушка из обедневших дворян, с кружевной наколкой на голове, была уже в передней и с неприятно-заискивающим видом хлопотала около Владимира. А тот, принимая из рук кучера, сваливал на деревянный ларь всевозможные кульки и говорил:

— Святки надо уж справить как следует.

— Ну, вы столько навезли, что просто девать некуда. Как вам не совестно так тратиться, — говорила старушка, а сама ждала, не принесёт ли кучер ещё чего-нибудь.

Дочь с презрением молча смотрела на мать, потом незаметно скрылась.

Все пошли в зал, где уже шло веселье.

Владимир не спускал глаз с девушки в белом платье. Но как только он приближался к ней в своей сборчатой поддёвке и лаковых франтовских сапогах, она делала вид, что не замечает его, и сейчас же отходила.

— В наше время на святках весело было, — сказала старушка мать, — сколько всяких гаданий было, и с зеркалами, и с петухом. В месячные ночи ряжеными по соседям ездили, сколько шуму, смеху было. Конечно, и средства у всех другие были, — прибавила она, вздохнув.

После танцев пошли ужинать. Причём молодёжь остолбенела: столько появилось вина и всяких блюд.

За ужином языки развязались.

— Ай да девушки, водку пьют! Когда же это научились? — говорил Владимир.

— Теперь все пьют, потому что достать трудно.

— Некоторые сёстры на фронте, говорят, спирт пьют.

Владимир, как прямой виновник изобилия за столом, чувствовал себя вправе распоряжаться и, как хозяин, всех угощал, не замечая, как иногда глаза девушки в белом платье, остро сощурившись, смотрели на него.

Митенька уловил неприязненный взгляд девушки и почувствовал себя неловко оттого, что он приехал с Владимиром. У него сложилось такое представление, будто у девушки появилось недоброе чувство к нему, как к приятелю Владимира.

Авенир, совершенно потерявшийся в шумной, молодой толпе, тихо сидел в уголке стола в своей суконной блузе.

После ужина шумной толпой пошли гулять. Месяц поднялся высоко и в широком радужном круге стоял над домом, искрясь в замёрзших окнах подъезда.

— Вот когда крещенские морозы-то начинаются! — сказал кто-то.

Действительно, мороз крепко щипал за разгоревшиеся в жарких комнатах носы и щёки, снег скрипел и свистел под каблуками.

— Пойдёмте до рощи! — крикнули впереди. Некоторые бросились вперёд, обгоняя шедших по дороге и проваливались в снег.

Только девушка в белом платье, с накинутой на плечи шубкой, при упоминании о роще вдруг вернулась и пошла в противоположную от рощи сторону, к дому.

— Куда же ты, Марина? — закричали все.

— Не пойду туда! Оставьте меня!

И она как-то странно, сбиваясь в снег, побежала одна домой. Когда все вернулись, в доме была странная тишина. Хозяйка с встревоженным лицом бежала со склянкой в руках. И в притворенную дверь комнаты, где ещё недавно слышался смех, виднелись тревожно суетившиеся около дивана гости.

Владимир, потемнев, ходил взад и вперёд по комнате, потом, подобрав себе двух молодцов, которые были не дураки выпить, просидел с ними всю ночь напролёт. А Митенька поехал домой, в свою опустевшую усадьбу. Он думал о Валентине и время от времени ощупывал в кармане трубку своего друга…

LXXIX

Митенька за всё это время как-то ни разу не вспомнил о своем верном слуге Митрофане.

А между тем Митрофан пережил очень многое за этот год.

Сначала его оставили в городе обучаться военному делу. Митрофан вместе с другими маршировал по площади перед собором и острогом, кричал «ура», бросался по команде вперёд и, припадая на одно колено, целился в невидимого врага. К нему подходил фельдфебель и, ткнув в подбородок как-то из-под низу, неизменно говорил: