Евгений Мартынов. Белокрылый полёт - Юрий Григорьевич Мартынов

– Юрочка! Братик! Скорее спасай! Крокодил меня схватил!

И я, кряхтя и плача, тащил из-под кровати заедаемого крокодилами брата. А потом, шмыгая носом, слушал благодарности и похвалы в свой адрес за своевременную помощь и оперативное спасение попавшего в беду родственника. Крокодил же под кровать заплыл из кинофильма «Индонезия», который я смотрел, сидя на коленях у брата, в кинотеатре «Космос». И единственное, что запомнил из всего фильма, – это очередной ужас для детской психики: плывущий по реке крокодил увлекает за собой вырывающегося из его огромной пасти, кричащего человека.

Вообще-то, походы в кино всегда сопровождались определёнными сложностями. Денег на 2 билета никогда не хватало, и за 10–15 копеек нужно было пройти в кинотеатр вдвоём.

Женя придумал следующую хитрость:

– Если контролёрша спросит: «Сколько тебе, мальчик, лет?» – отвечай жалобно: «Тли». Она нас, может быть, и пропустит. Давай порепетируем. Сколько тебе лет?

– Три.

– Да не три, а тли-и-и!..

Однако с возрастом «тли» всё чаще давало осечку, и порой приходилось продавать единственный на двоих билет и сидеть на ступеньках кинотеатра, обиженно опустив голову. Без меня же брат в таких случаях в кино не ходил: как же «барсика» на улице оставить?! Барсиком Женя называл меня. Он вообще любил называть детей и девушек «собачье-кошачьими», «животно-птичьими» именами: котька, пёська, зайка, тигрик, мышастик, чаечка, попугаечка и т. п. Я же в ответ на «барсика» называл брата – «бара». Правда, в тех случаях, когда хотел в эту кличку вложить своё негативное отношение к Жениному поведению или поступку.

Самое первое музыкальное впечатление, оставшееся в памяти, тоже неотделимо от брата. Это было на параде. Настоящем параде – празднике Первого мая. Праздник царил везде и во всём: в улыбках, песнях, знамёнах, воздушных шарах, колоннах демонстрантов, марширующих солдатах, гордом и грозном гуле военной техники. Мы с мамой стоим рядом с трибуной, на которой – самые лучшие и важные люди города. Около трибуны гремит духовой оркестр треста «Артем-геология» (Углеразведки, по-старому). И в том оркестре играет наш папа! Притом одновременно на двух самых главных и громких инструментах: на большом барабане с громадной колотушкой и на золотых блестящих тарелках. Но к торжественным звукам этого оркестра мы с мамой постепенно привыкли и ждём появления другого духового оркестра – школы № 7 имени Горького, – который должен прошагать во главе всей школьной колонны. И вот, наконец, нестерпимое ожидание разрешилось! Издали надвигается большой портрет Максима Горького, всё ближе музыка школьного оркестра!

Я уже на руках у мамы и верчу головой по сторонам:

– А где Женя?

– Сейчас увидим… Вон, в центре! Смотри!

– Да где же, ма-а?

– Вот! Вот – с кларнетом. Видишь?..

Вот это да-а!.. Все видали и слыхали моего папу и моего брата на параде?.. Все! Это они – папа и Женя – сделали праздник таким звонким, волнующим, радостным. Настоящим!

Заговорил о празднике, и как-то сама собой зазвучала во мне очень популярная в те годы узбекская песня «Наманганские яблоки», которая всегда вызывает в памяти одни и те же воспоминания. Воспоминания о первом на моём веку походе в цирк, время от времени приезжавший в наш город и разбивавший свой громадный цирковой шатёр всё у того же базара. Дело в том, что на верхушке этого шатра крепился громкоговоритель, из которого неслась весёлая музыка вперемежку с зазывными декламациями о якобы самом уникальном в стране Цирке лилипутов, «дающем свои последние представления в Артёмовске перед отъездом за рубеж». Уезжая, цирк, как правило, освобождал самое людное место в городе другому, такому же как он, скитальцу-зверинцу (с жалкими, замученными животными в тесных вонючих клетках). Мелодия «Наманганских яблок», гонимая ветром, разливалась от циркового громкоговорителя по центральной округе и далее разносилась, напеваемая и насвистываемая, по дворам и домам. Хорошо помню, как Женя исполнял на аккордеоне эту песню (из репертуара певицы Рано Шариповой) для дворовой соседской публики, восседая посреди двора на табуретке отцовского производства. Однако вернёмся в цирк… Женя сидит, задрав голову, в первом ряду, на низкой деревянной лавке, а я, чуть поодаль от него, вместе с другими малышами сижу почти на манеже, точнее на одной из двух ступенек, соединяющих (или, наоборот, разъединяющих) артистов и зрителей.

Лилипут-конферансье объявляет:

– Фокус-мокус!

И, оглядывая сидящих поблизости детей, подходит прямо ко мне.

– Мальчик, хочешь конфетку? – лукаво улыбаясь, громко произносит конферансье.

Но я, чувствуя по его тону, виду и всей цирковой атмосфере, что меня собираются надуть, молчу, неподкупно и неподвижно глядя в сторону. Уже и конфетка появилась в руках лилипута, уже он её развернул и тычет мне в рот, бросая реплики гогочущей публике… А я как партизан: ни слова, ни улыбки, ни жеста.

Чтобы как-то закончить свой «фокус-мокус», лилипут с демонстративно довольным видом сам съедает конфету, а в мою сторону серьёзно (соответственно моему же выражению лица) выговаривает, словно диагностирует:

– Или мальчик фокусы не любит… Или дома конфетами объелся… Или большим учёным вырастет!..

Долго меня потом «учёным» дразнили – лет до двенадцати. Да я, между прочим, и не возражал, так как всегда (или почти всегда) был отличником в учёбе. Женя, хоть нередко тоже подтрунивал надо мной, называя то учёным, то профессором, был доволен тем, что его брат отлично учится и подаёт «большие надежды»… Мне вспомнился 1982 год. После госэкзамена в Большом зале консерватории, где симфонический оркестр Московской филармонии исполнил мою симфонию, мы с братом стояли около памятника П.И. Чайковскому, обмениваясь впечатлениями от услышанной музыки.

Женя тогда сказал мне:

– Я мечтал писать симфонические сочинения… Зачем тебе в наше эстрадное болото лезть? Толкаться среди неграмотных, наглых дилетантов, гоняться за вечно убегающей модой, поить-кормить ненасытных чиновников?.. Ты же классиком должен стать!

Цитирую слова брата и чувствую неловкость, даже слышу чей-то упрёк: «Можно бы поскромнее о себе, да и вообще, речь-то здесь должна идти о брате»… Да, всё верно.

Вот и Женя любил шутить:

– Давайте вести себя скромнее! Будем проще – и люди сами к нам потянутся.

И часто после своих шуток, глядя с улыбкой в мою сторону, добавлял:

– А Юрка, наверно, считает иначе. Что в Московской консерватории по этому поводу думают?

– В консерватории по этому поводу цитируют Ростроповича: «Скромность красит человека в серый цвет», – невозмутимо парировал я, всегда в таких случаях манипулируя эффектными высказываниями известных людей.

А заговорил я об учёности и симфоническом оркестре, потому что Женя всегда в зрелые годы чувствовал некоторое неудовлетворение от своей эстрадно-песенной деятельности. Он часто включал проигрыватель и упоительно слушал симфонии и концерты Рахманинова, Моцарта, Чайковского, Грига… Нередко при этом он ставил на рояль клавиры и партитуры, следя за музыкальным действием по