Невидимая Россия - Василий Алексеев

Постепенно жизнь организации стала входить в некоторые рамки. Сам собой в Москве образовался центр из Павла, Бориса, переехавшего в столицу, и Владимира, так неожиданно включившегося в работу. Николай всё время помогал своими обширными, иногда совершенно неожиданными связями. Никто не знал, с кем и как он работает.

— Ну, как ваша политическая деятельность? — спрашивал Николай при встречах, слегка щуря глаза.

— Где уже нам до такой сети и конспирации, как у вас! — парировал Павел. Николай делался серьезным и замолкал.

Семья Осиповых всё время опекала Мишу Каблучкова, попавшего в провинцию и неудачно менявшего различные специальности. Все его начинания кончались крахом. Устроился он, было, механиком и сразу испортил мотор. Пришлось не только потерять место, но и выплатить довольно значительную сумму за починку. После этого, поступив работать шофером, Михаил налетел на столб и едва избежал суда. С политической работой дела у него обстояли тоже слабо.

Григорий попрежнему работал на канале. Появилась сразу группа энергичных деловых инженеров, найденная Борисом и введенная в общий круг. Вне этого существовало много разрозненных, совершенно не связанных между собой групп и ряд лиц, помогавших организации советами и следивших за отдельными отраслями политической и экономической жизни. Всё это было скреплено гибкой, практичной, но очень по-разному организованной сетью законспирированных каналов. За немногочисленной организацией стоял широкий многотысячный слой внутренней эмиграции, а за нею почти весь народ, скованный, но непокоренный, ждущий благоприятного момента, чтобы открыто выступить.

Павел, Борис и Владимир, обычно, собирались раз в неделю, меняя места собраний и координируя всю работу.

Павел всё чаще и чаще заходил к Ольге Васильевне. Он купил, наконец, костюм и чувствовал себя менее стесненным, радуясь, что перестал обращать на себя внимание.

Жизнь в стране постепенно улучшалась, карточки были отменены. В столице, снабжаемой в первую очередь, можно было уже купить всё. Голод, вызванный проведением первой пятилетки, кончился, но уровень 1925–1926 г.г. так и не был достигнут.

Павла больше всего удивляло, что многие совсем не замечали этого. Из разговоров с Ольгой Васильевной он заключил, что она слышит о многих вещах впервые. Когда, рассказывая как-то о себе, он решился доверить ей тайну о своем аресте и концлагере, она была удивлена, что за участие в религиозно-философском кружке можно было попасть на пять лет в заключение (Павел, конечно, ограничился официальной стороной дела).

Они поехали в этот день в Нескучный сад — запущенные дорожки, отдельные уединенные беседки, пруды… Павел любил это уединение, шум города едва доносился туда.

Под влиянием рассказов Павла Ольга Васильевна стала очень грустной, ее глаза потемнели. Она сначала задумалась, потом вдруг пристально посмотрела на Павла и, как всегда прямо, спросила:

— Я понимаю, что обвинение было формулировано так, как вы мне рассказываете, но всё-таки, на самом деле вы ведь боролись против советской власти?

Павел внутренне поморщился: правила конспирации особо оговаривали осторожность в отношении женщин, тем более интересных и не до конца проверенных; в то же время ему было тяжело лгать Ольге Васильевне.

— К сожалению, больше ничего не было — русские слишком инертны, чтобы идти на большее, — ответил он.

В серых глазах появилось беспокойство.

— Я с вами не согласна… Конечно, у советской власти много темных сторон, но со временем всё войдет в свои рамки. Голос ее звучал не совсем уверенно, а в лице Павел прочел беспокойство за него… да, за него, за Павла!

— Я думаю, что чем дальше, тем отношение власти к народу будет хуже, — ответил он суше, чем хотел.

— Почему?

— Потому, что постепенно создается новая советская аристократия, беспринципная и алчная — она составит государственный аппарат. Тогда незачем будет считаться с народом. Прежде о народе вспоминали ради демагогии, а теперь вся страна постепенно превращается в гигантский концлагерь — наверху дисциплина партийная, дальше профсоюзная, дальше концлагерная, а превыше всего и над всем НКВД.

— Вы смотрите слишком мрачно — после пяти лет лагеря это вполне понятно, но не надо забывать домов отдыха и системы образования. Я сама в 1932 году была за счет службы в Крыму…

Павел почувствовал, что кровь бросилась ему в голову: неужели она такое же продажное, бездушное существо, как многие?

— Простите, а когда вы в 1932 году ехали через Украину, смотрели вы в окна? — спросил он.

— Почему вы об этом спрашиваете? — не сразу поняла Ольга Васильевна.

— А потому, что в то время, когда вы ехали на курорт через Украину, там от голода вымирали целые села — погибло несколько миллионов человек.

Этот выпад Павла подействовал на Ольгу Васильевну подавляюще: она побледнела, губы ее задергались, а глаза опустились на серую дорожку парка.

— Да, — прошептала она совсем тихо, — я помню… на станциях были дети — оборванные, худые, с раздутыми животами… Это было ужасно, но мне объяснил ехавший со мной в купе военный, что это беспризорные, убегающие из детских домов.

— А много было этих беспризорных? — с горечью спросил Павел.

— Очень…

— А вы не спросили своего военного, почему их очень много?

— Нет…

Неужели она не то, что я думал? Павел привык, сдерживаться, привык молчать, но, раз заговорив на больную тему, почувствовал непреодолимое стремление сказать всё до конца. Ольга Васильевна шла молча. Верхушки лип тихо покачивались. Павел вспомнил мать, похороны, ее сон и ее непримиримость к большевикам.

— На нас тяготеет позорное пятно за то, что мы терпим всё это в пассивном бездействии…

Это последняя фраза, которая у меня вырвалась сегодня, — решил Павел, злясь сам на себя.

Ольга Васильевна еще больше затихла и съежилась, потом с трудом подняла глаза и прошептала:

— Этот военный был мой муж, он был коммунист. Вы меня очень презираете?

Такого эффекта Павел меньше всего ожидал и растерялся. Острая жалость сжала сердце.

— Коммунист не НКВД, — ответил он примирительно, — мало ли русских дураков пошло в партию по убеждению!

Серые глаза наполнились слезами и опять опустились.

Несчастная женщина! — думал Павел. — Она хорошая, искренняя, только запутавшаяся. Кто ей мог разъяснить всё это — неинтеллигентная и неумная мать? Вот так и вся Россия — обманутая, униженная обманом и вместе с тем родная и неотделимая.

Глава семнадцатая

СЕРДЦЕ НЕ КАМЕНЬ

Возвращаясь вечерами домой, Григорий стал часто заходить в соседний барак к инженеру Рогачеву. Рогачев, пятидесятилетний мужчина с глазами на выкате и усами, как у моржа, был в свое время техническим директором треста, затем угодил за вредительство на десять лет и, кончив срок, поступил вольнонаемным на канал. Жил он в двух комнатах с женой и двумя дочерьми. Старшая дочь, Катя, двадцатилетняя девушка, видевшая и нужду и лишения, не по летам серьезная, привлекала Григория глубиной зеленоватых глаз, освещавших скорбным блеском миловидное личико. Катя тоже служила на строительстве, вечерами помогала матери, больной, совершенно раздавленной жизнью женщине, и проверяла тетради младшей сестре Ирочке, учившейся в школе. Вскоре Григорий начал столоваться у Рогачевых, привык ко всем, играл с отцом в карты и незаметно для себя так привязался к этому семейству и особенно к Кате, что ему стала, наконец, ясной необходимость жениться на ней и устраивать собственную семью.

Нечего дурака валять! — размышлял Григорий, — скоро стукнет тридцать, пора. Катя будет только помогать и в жизни и в работе — столько горя видела, что всё понимает.

Однажды, провожая девушку вечером из кино, Григорий сжал крепче ее руку и спросил вдруг сделавшимся глухим голосом:

— А что, Катя, согласились бы вы выйти за меня замуж?

Она не удивилась этому вопросу, посмотрела на Григория глазами, ставшими еще глубже, и тихо кивнула головой в знак согласия. Григория охватил прилив молодой, давно забытой им радости. Григорий привлек Катю к себе и, ощущая запах молодой свежести и душистого морозного воздуха, поцеловал прямо в губы.

Ночью он долго не мог заснуть от сомнений, радости и возбуждения. Григорий хорошо понимал, что женитьба сделает еще более трудным проникновение в Москву, еще более затянет его в тину провинциальной жизни. С другой стороны, жить дальше бездомным бобылем он не был в состоянии, — только теперь он ясно понял, насколько нехватало ему близкой, любящей женщины. Ничего, — утешал он себя, — Павел и Борис справятся в Москве, а я и в провинции смогу кое-что сделать. А Катя хорошая — настоящей женой будет и ребят воспитать сумеем… Мысль о детях наполнила его сердце радостной теплотой. Надо и ребят! Коли женюсь — ребят заведу, а жениться надо будет по-настоящему, церковным браком, а не по-собачьему, в ЗАГС-е…