Невидимая Россия - Василий Алексеев

— Я всегда говорил, что нужна война и как можно скорее… — сказал Борис.

— Это говорят очень многие, — живо обернулся Григорий, — и война неизбежна потому, что с тех пор, как была объявлена первая пятилетка, началась подготовка к военному захвату мира. Я не понимаю только одного: если это совершенно очевидно нам, почему этого не понимают заграницей?

— Я думаю, заграницей это многие прекрасно понимают, — вмешался Павел. — Я убежден, что «Мюнхен» объясняется только тем, что англичане как бы говорят Гитлеру: если ты вооружаешься и усиливаешься для борьбы с СССР — мы тебе поможем, если ты, как большевики, хочешь мирового господства — мы будем с тобой воевать.

— Но ведь война между Германией и Англией с Францией — чистейший абсурд. Ведь только этого и хочет Сталин! Ведь он сделает всё, чтобы их стравить между собой, остаться до времени в стороне, а когда они друг друга истощат, захватить силой всю Европу, — возразил Григорий, еще более раздражаясь.

— Никогда Англия не будет воевать с Германией! — убежденно сказал Борис.

— Да, но ведь уже идут переговоры между советскими, французскими и английскими представителями генеральных штабов, — ответил Павел. — Я не думаю, что Гитлер настолько силен, чтобы выдержать войну на два фронта. По-моему, вся трагедия в том, что он хочет забрать еще Данциг и коридор и отказаться от неприятной обязанности уничтожать в России коммунизм. Вопрос для нас станет более ясным, если мы будем исходить из того, что в мире борются не две основные силы — коммунизм и капитализм, как нам подсказывают сами большевики, а три — СССР, Германия и демократии. СССР надеется стравить демократии с Гитлером; демократии, в лице, скажем, Англии, думают стравить Гитлера со Сталиным — конечно, чтобы избавиться от обоих. А Гитлер хочет балансировать между двумя возможными союзниками и захватить то, что легче захватить, например, Польшу.

— Для нас совершенно безразлично, кто будет воевать с большевиками, — опять вмешался Борис. — Бесспорно одно: фашизм, национал-социализм и капитализм для большевиков одинаково враждебны. Гитлер сильнее других, потому они его больше боятся, но, с другой стороны, больше и уважают. С точки зрения лее интересов России, выгоднее всего, чтобы Гитлер и Сталин пожрали друг друга, а демократии остались пока в стороне, чтобы после неизбежной победы Гитлера не дать ему захватить Россию, что для них самих было бы крайне невыгодно.

— Боюсь, что в возрождении России, кроме нас самих, никто не заинтересован, — заметил Павел.

— Они будут заинтересованы в том, чтобы не дать усилиться Германии и поэтому будут вынуждены помочь нам, — возразил Борис.

Владимир, сидевший до этого молча, поднялся и заговорил в свою очередь:

— По-моему, коммунизм не выдержит большой войны. Большая война сейчас может быть только с Германией. Значит, мы заинтересованы только в том, чтобы не началась война между Германией и демократиями. А бояться, что немцы поработят Россию, не приходится: никакое внешнее господство нам не страшно. Поработить Россию извне вообще невозможно, а если мы даже потеряем часть территории, то только временно. Одним словом, я боюсь только того, что Сталин обманет и Гитлера и демократии и останется в стороне.

— Правильно, — подошел к столу Григорий, — если большевизм продержится еще двадцать лет, это будет значить, что Россия превратится в гигантский концлагерь и в ней вырастет поколение рабов, которым будет очень трудно восстановить настоящее государство.

— Ну, а что мы будем делать в случае войны? — спросил Павел.

— Что ты этим хочешь сказать? — сказал Григорий.

— Я понимаю, что силы наши так ничтожны, что от нашего решения ничего не переменится, но, тем не менее, принципиально решить этот вопрос необходимо.

— И решать нечего! — воскликнул Борис, — надо будет вредить большевикам, чем можно, вплоть до организации вооруженных восстаний в тылу.

— А вы как думаете? — обратился Павел к Владимиру и Григорию.

— Я думаю, Борис прав, — сказал Владимир не совсем уверенно.

— А ты сам что думаешь?

— По-моему, наша цель, говоря, конечно, отвлеченно, будет состоять только в том, чтобы, пользуясь создавшейся обстановкой, делать свое собственное дело — продолжать создавать организацию, около которой могли бы сплотиться национальные силы.

— Но ты, надеюсь, не собираешься создавать эту организацию при помощи большевиков? — спросил Борис, впиваясь глазами в Павла.

— Я говорю только о принципе, — ответил Павел спокойно. — Я бы предпочел работать в советском тылу, не ставя себя в зависимость от иностранной армии, хотя никогда не отверг бы иностранной помощи, конечно, на известных условиях.

— Ну, в случае войны в этих тонкостях разобраться будет трудно, — возразил Борис, не придававший большого значения теоретическим разговорам. — Лучше поговорить о наших практических мероприятиях в случае войны.

— Это тоже будет одна теория, — сказал Григорий, — пока можно предвидеть только одно: в случае войны у нас очень много шансов попасть за решётку и очень мало шансов попасть в армию.

— Я попаду в армию, — заметил Владимир, — Борис тоже, если не получит броню по своему учреждению — он ведь почти в генеральских чинах. Останутся или попадут за решётку: Григорий, Павел и прочие из их разряда.

— Ничего сейчас не выдумаешь, — прервал его Григорий, — надо только установить заранее связь, используя женщин и стариков, чтобы, на случай мобилизации, дублировать все нынешние связи родственниками. А в случае общей каши и развала фронта, каждый будет пробираться в Москву и действовать в зависимости от обстоятельств.

— По-моему, надо заранее разработать инструкцию по использованию всех возможностей поднятия вооруженного восстания в армии, — заговорил Борис. — Вы учтите, что теперь в армию берут молодежь — самую надежную часть населения. Ее специально проверяют, пропагандируют и ставят под надзор комиссаров и секретных сотрудников. Армия мирного времени достаточно надежна, но, в случае всеобщей мобилизации, положение изменится в корне: они будут вынуждены вооружить колхозников, которые только и ждут этого момента, чтобы рассчитаться за коллективизацию. Мне это дело представляется так: в благоприятный момент пустить пулю, в комиссара и солдаты наши. Остается стать во главе и командовать.

— Я верю, что у тебя подобная комбинация может удасться, — улыбнулся Григорий, — но рассчитывать на массовый характер восстаний не приходится. Не забывай, что уже в течение двадцати лет все люди, выделяющиеся инициативой, смелостью, романтичностью и, главное, самостоятельностью, систематически уничтожаются. Я предвижу массовое дезертирство и массовую сдачу в плен, но не массовое вооруженное восстание. Красная армия в своей реакции на события будет очень пассивна.

— Надо еще учитывать, — вмешался в разговор Павел, — что даже в случае освобождения концлагерей, освободятся сотни тысяч кадровых уголовников, и пройдет не мало времени, пока удастся сколотить настоящую силу из положительной части заключенных.

— Ты, конечно, прав, — приостановился Григорий. — Вот что мы могли бы легко сделать, это начать учет надежных людей прямо по учреждениям, где имеются свои люди; только это упрется в ту трудность, что списков составлять теперь нельзя, а без списков, при перемещении наших людей, все сведения, имеющиеся в их головах, потеряют цену.

— Для этой цели надо будет подобрать специальных лиц, — сказал Борис, — у нас не так мало стариков, которые, в случае войны, останутся на местах и вполне смогут справиться со своей задачей. Я один десятка два таких наберу, а если передать по линии, то можно найти сотни, но дело, конечно, опять упирается в поддержание связи.

— Эх, поскорей бы началось! — почти простонал Борис.

Павел вернулся домой взволнованный и возбужденный. Более пяти лет прошло после освобождения. Нечеловеческими усилиями организация была доведена до прежних размеров, даже увеличилась по сравнению с 1930 годом, но усилия не соответствовали эффекту: десятки работали сознательно и активно, сотни были проверены и могли быть использованы при благоприятных обстоятельствах, но этих обстоятельств как раз и не было. К счастью, ежовский разгром почти не коснулся среды, на которую опиралась организация, и всё же постоянный гнет страха ареста и возраставший зажим всего населения в целом были так ощутительны, что иногда становилось просто нестерпимо.

Оля ждала Павла с обедом. За последние годы она сроднилась со всеми мыслями и чувствами мужа, хотя и сохранила значительную самостоятельность мышления и восприятия.

Комната была чисто убрана, на столе блестела белизной новая скатерть. Оля сидела на диване и читала Достоевского.