Невидимая Россия - Василий Алексеев

А если она всё-таки хороший человек? Ведь из корыстных соображений никто не стал бы тратить время на такого явно неимущего человека, как я! Либо она агент НКВД, либо порядочная женщина. Опять вспомнились полные затаенной грусти глаза. Острое чувство не то любви, не то жалости поднялось опять в душе. Неужели я уже успел полюбить ее — или это возраст, потребность найти, наконец, близкую женщину, лагерь, лишения? Нельзя, в самом деле, бесконечно себе во всём отказывать; скоро молодость сгинет бесследно, а ее и вспоминать будет нечем… Может быть, люди компромисса правы, может быть, в самом деле, надо брать от жизни то, что она дает сама…

Павла вдруг охватил ужас перед мыслью, что вся жизнь была построена неправильно. Господи, помоги, укрепи, — начал он молиться, — умудри и направь…

Ветер всё не унимался, а холод становился всё резче. Вдруг впереди показалась женская фигура в синей шубке и белом берете — шла она, с трудом преодолевая ветер, жалкая и беспомощная…

— Ольга Васильевна!

Фигурка остановилась.

— Трамваи почему-то не ходят, а я окончила сверхурочную работу, задержалась и так замерзла, так замерзла… А вы у нас были?

— Да, почти что у вас, подошел к дому…

— И увидели, что в комнате нет света? Мама, наверно, куда-нибудь ненадолго вышла. Пойдемте! — головка в берете слегка наклонилась на бок и Ольга Васильевна сама взяла Павла под руку.

По наметанным на тротуары сугробам идти было трудно: ноги то скользили по льду, то путались в сухом скрипевшем снегу. Разговаривать было почти невозможно. Встречный ветер прижимал пальто к коленам.

— Знаете, у меня очень замерзли ноги — я не надела шерстяных гетр. Давайте зайдем на минуту в какое-нибудь парадное, — голос был испуганный.

В полутемном парадном казалось совсем темно, запыленная лампочка еле освещала грязные ступени лестницы, желтые плиты кафельного пола и серые трубы отопления.

— Они у меня онемели до колена.

— Разрешите, я вам помогу их растереть.

— Пожалуйста.

Павел прикоснулся к упругим икрам. Действительно, они были холодны, как лед.

— Ну как?

— Спасибо, теперь лучше. Как я испугалась!

Оттаявшие ресницы широко распахнулись, щеки разгорелись. Павел почувствовал, что опьянен близостью этой свежей, пахнущей морозом женщиной.

— А, может быть, это всё гораздо проще? — пронеслось в его голове. — Может быть, замерзшие ноги это только предлог… Он быстро наклонился и поцеловал ее прямо в холодные, полураскрытые губы. И без того раскрасневшиеся щеки запылали, в глазах появилось возмущение, затем она с усилием сдержала первый порыв и со слезами в голосе отчеканила:

— Я к вам относилась, как к очень хорошему чистому человеку… как к другу и товарищу. Я не ударила вас сейчас только потому, что Владимир говорил о вас столько хорошего. Тоже страдальцы за идею… — Она шагнула к двери и моментально очутилась на снегу и морозе.

Павел был озадачен, но не подавлен. — Молодец! — подумал он с радостью, хотя к радости примешивалась и досада.

— Простите меня, — сказал он, догоняя ее и беря под руку.

Она наклонила низко голову и старательно шла, преодолевая ветер. Так они молчали минут десять, пока не повернули в переулок.

Определенно хорошая женщина! — решил за это время Павел. — Это была не игра — настолько я бы никогда не ошибся.

— Вы, наверно, думаете, что если я могла выйти замуж за преуспевающего коммуниста, то я человек, с которым можно себе позволить всё, что угодно. Имейте в виду, что я всё время первого замужества работала и сама содержала маму — да, я ошиблась, мой муж оказался во всех отношениях непорядочным человеком; я не предъявляла к нему, выходя замуж, высоких требований, как к русскому гражданину… меня дома не воспитывали в духе высокой гражданственности, меня учили только тому, что я должна быть честной женщиной и сама зарабатывать на хлеб, — всё это она выпалила сразу, попрежнему с обидой в голосе.

— Не сердитесь, — ответил Павел. — Я всегда относился к вам с уважением и если позволил себе вольность, то только потому, что вы мне очень нравитесь.

Она взглянула на него сбоку и Павлу показалось, что что-то дрогнуло в серых глазах.

— Ну как, зайдете погреться? — спросила она уже другим, прежним тоном, когда они подошли к серому дому.

Вечер прошел быстро и незаметно. Мать Ольги Васильевны уже ждала дочь с чаем. Говорили о Москве, о прежней дореволюционной жизни в Замоскворечье, о детстве Павла и Оленьки, как мать называла Ольгу Васильевну. Убаюканный теплотой и домашним уютом, Павел засиделся. Все в доме уже спали, когда Ольга Васильевна вышла провожать его в переднюю.

— Ну как, больше не сердитесь? — спросил Павел, задерживая ее руку.

— Сердиться не сержусь, но мне очень жаль, очень жаль, что это вообще было, — голос дрогнул и пресекся.

Павел почувствовал, что что-то неудержимое поднимается в его груди. Голова закружилась и, не совсем понимая, что говорит, он прошептал:

— Не сердитесь, я серьезно… я люблю вас, люблю по-настоящему…

Она тихо высвободила свою руку из его руки, положила ему обе руки на плечи и пристально посмотрела в глаза.

— Вы это вполне серьезно? Не так, как тогда в парадном… В глазах ее вспыхнуло то же, что так клокотало в груди у Павла.

— Ольга Васильевна — Богом клянусь! Тогда…

Глава восемнадцатая

ЧЕРЕЗ ДВА ГОДА

Прошло два года. За это время была провозглашена новая «самая демократическая в мире» конституция. Казалось, что режим смягчается, материальное положение в стране улучшилось. В то же время новые тучи сгущались на горизонте — надвигалась ежовщина.

Павел сидел за столом и читал. В комнату то и дело входила Анна Павловна, мать Оли. В свободные дни Оля помогала матери по хозяйству и делала это, как и всё, что она делала: энергично, весело и быстро — работа кипела в ее сильных, ловких руках. Первое время Павел не мог привыкнуть к положению женатого человека: в двадцать шесть лет он уже приобрел некоторые привычки холостяка. Самое же главное, он долго боялся, что семейная жизнь помешает работе в организации. Узнав о специфических трудностях, вытекающих из жизненного уклада и биографии Павла, Оля сначала растерялась. Например, она никак не могла представить, что работоспособный мужчина может оказаться без работы и без возможности найти работу. После того, как Павел за два года дважды терял место в редакции и только с величайшим трудом, при помощи разных хитростей, восстанавливал положение, она поняла, какие условия создала власть для отверженных. Другая трудность заключалась в прописке Павла в Москве. По советским законам, мужа к жене и жену к мужу обязаны были прописать вне всяких ограничений, но попасть в Москву с таким паспортом, как у Павла, было слишком рискованно и он жил все эти годы полулегально, оставаясь прописанным в той самой непригодной для жизни клети, в которую он с таким трудом попал благодаря работе на канале. За клеть он регулярно платил, раз в месяц с отвращением ездил на свою «квартиру», убеждался, что ничего страшного не произошло, еще раз наказывал, чтобы хозяйка, в случае появления НКВД, ни в коем случае не говорила, где он находится, а приезжала бы предупредить сама; в случае же какого-нибудь другого вызова, чтобы бросала немедленно заранее написанную Павлом открытку. Хозяйка скорбно смотрела при этом на него, сочувственно вздыхала и обещала сделать всё, как говорил Павел. Муж ее, промучившись около года, не выдержал и уехал куда-то на новостройку.

В квартире Оли поведение Павла объяснялось жильцам тем, что у него есть под Москвой замечательная квартира, с которой ему жалко расстаться — этому верили потому, что комнаты в красной столице расценивались приблизительно, как собственный дом в Западной Европе. Только через три года, сменив паспорт, Павел рискнул прописаться в Москве.

Глава девятнадцатая

ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ ГОД

Григорий широким неуклюжим шагом нервно ходил по комнате. Владимир сидел на своем обычном месте у стола и внимательно слушал. Павел и Борис устроились на диване. Было душно. Августовский раскаленный воздух вливался в раскрытое окно. Пользуясь праздничным днем, все соседи с утра уехали за город, поэтому говорить можно было не стесняясь.

— Одна возможность свержения большевизма была упущена в 1930 году, — говорил с раздражением Григорий, — тогда могла произойти общенародная революция. Тогда внутри не было сильной организации и большевики раздавили силой эту революцию. Теперь бы положение изменилось: колхозники недовольны всё время, но они зажаты и подавлены так, что рассчитывать на них не приходится. В концлагерях миллионы обиженных, среди них сотни тысяч таких, на которых можно смело опираться, но они измучены и надзор за ними так силен, что это пока тоже мертвый капитал. Партийная оппозиция состояла из более идейных коммунистов чем те, которые пошли за генеральной линией партии. Я думаю, что идейные коммунисты в общем уничтожены, а осталось послушное стадо чиновников от коммунизма, мещан от марксизма. Среди этих кулаков с партийными билетами много, по существу, враждебного коммунизму элемента, но они перейдут только на сторону более сильного — скажем, на сторону Гитлера, если он сумеет разбить Сталина в будущей войне с СССР. Интеллигенция разбита и деморализована, а рабочие еще не настолько обозлены, чтобы немедленно восставать. Одним словом, ситуация такова, что без внешнего военного или внутреннего, вызванного очередной борьбой внутри партии потрясения, никакой антибольшевистской революции сейчас не будет.