Марта из Идар-Оберштайна - Ирина Говоруха

– Калиникия, дорогая, ну зачем так грубо? Это же дети!

Та отмахивалась:

– До Бога высоко, до Кремля далеко.

Возвращалась к своим делам, но ничего не доводила до конца, бросая начатое на половине пути. Подметая двор, собирала кучу мусора да так и оставляла, прикрыв метлой. Стирая белье, обязательно пару маек или полотенец забывала в миске, покуда оттуда не начинал подниматься затхлый гнилостный душок. Поливая морковь, оставляла на огороде ночевать и лейку, и тяпку, и кружку воды. Она постоянно пыталась перегнать соседку в хозяйственности. Увидев, как Мария терпеливо, округлыми приглаженными движениями обрывает шиповник, густо усеянный колючками, мигом хваталась за кружку и бежала к своему кусту. На второй ягоде начинала материться, а на десятой из ее рта уже лился чистейший яд. Чтобы снять внутреннее недовольство и напряжение, оглядывалась и, завидев девушек, идущих в клуб на танцы, орала:

– Ты посмотри на них, губы красят, а жопу не моют!

Мария, не обращая внимания на выпады соседки, продолжала свои хозяйские дела. Подготовленный шиповник складывала в картонную коробку из-под обуви и хранила всю зиму. Сушила в тени мяту и кукурузные рыльца, сокрушающие мочевой камень в чистый песок. Эластичными движениями перебирала смородину, развешивала стирку, чистила фасоль, вступая с бобовыми в сговор. Все неторопливо и в темпе анданте. Накрывала праздничные обеды, украшая стол графинами с румяными компотами и вазочками с кнопочным печеньем. Килина, завидя ее элегантную сервировку, фыркала. Продолжала стряпать в летней кухне, откуда вечно несло горелым. Никогда не стелила скатерть, не украшала стол цветами, не озадачивалась приборами. Зато, когда наконец-то обед перекочевывал на стол и расплескивался по грубым мискам, а Эдуард задерживался или – не дай бог! – направлялся в туалет, на всю улицу неслось:

– Как жрать – ты срать!

В то обычное утро среды Мария приняла решение покончить с жизнью.

Муж все больше увязал в любовной паутине. Один роман плавно перетекал в другой, и женщина изнемогала от одиночества. Василий, собираясь на свидание, всегда надевал праздничное и душился «Русским лесом». Врал заранее заготовленное, мол, нужно в хозмаг за тулейкой для лопаты или шиферными гвоздями, на переучет или инвентаризацию. Первое время она вела воспитательные беседы, взывала к совести, угрожала, плакала. Мужчина на некоторое время затихал, делая паузу в питье и пении. Усаживался, как школьник, возле грубы и вязал рыболовные сети или плел корзины, будто тщательно выполнял домашние задания. Потом начинал по новой с особой тщательностью мыться, бриться, душиться. Маленький – метр пятьдесят, но женщины сходили по нему с ума. Являлись во двор под каким-то шатким предлогом и забирали на несуществующие ревизии. Время стояло сложное, послевоенное. Идти некуда. Жить негде, да и дети мал мала меньше. Семью кормил он – умница и талантливый бухгалтер.

В очередной раз хозяин вернулся под утро. Веселый, хмельной, с невесть откуда взявшейся гармонью. Килина как раз вышла в туалет и, увидев блудного соседа, заорала с едва сдерживаемой радостью:

– Встал я утром в шесть часов, нет резинки от трусов. Вот она! Вот она! На ногу намотана!

Тот пожал плечами, зашел в дом, лег не раздеваясь и мигом уснул.

Мария всю ночь не сомкнула глаз, поглядывая то на пляшущие стрелки, то в оконный объектив, то на разметавшихся во сне детей. Ровно в три, в час дьявола, когда даже распятие способно перевернуться вверх ногами, приняла решение свести счеты с жизнью. Дождавшись утра, взяла детей и отправилась к пруду. Дочку заиграла куклой, сделанной из кукурузного початка, сына – машинкой из кирпича, младенца заняла соской, а сама поплелась в воду. Дети опомнятся, закричат. Сосед услышит и отведет к отцу.

В воду заходила трудно. Юбка цеплялась за коряги и усложняла шаг. Истеричная птица над головой драла глотку. Небо набиралось мокротами. Мария уже зашла по пояс, а потом не выдержала и обернулась. Дочь собирала кукушкин цвет. Сын, до этого ползающий на четвереньках, делал свои первые шаги. Топал, тянул руки и лепетал на тарабарском. Младенец мирно спал. В этот момент появилось навязчивое ощущение присутствия родной души. Кого-то очень важного и близкого. Женщина нащупала чей-то локоть и ухватилась за него, как за спасательную соломинку. Мигом пруд, заросший мелочной ряской, метнулся к небу и завис над головой. Охрипшая сойка прокричала молитву. Сын поднял голову и сказал на выдохе:

– Мама!

Мария очнулась и направилась к берегу. Крепко пожала руку своей невидимой спасительнице, расцеловала малышню и засеменила обратно к дому лепить вареники, кормить кур зерном, белить потолки и поливать малину. Короче говоря, жить.

С тех пор, когда становилось невмоготу, оставляла старших у крестной, а сама брала на руки младшую и шла к маме. Зимой, летом, заблаговременно нагрянувшей осенью. Сорок километров по весенней оттепели, по снегу, по льду. Бывало, случалась попутная машина, и километров пять можно было отогреться в кабине. Переодеть и покормить ребенка. В дороге напевала военные песни. Качала. Показывала полевых жаворонков, мышей, грибы. Иногда мелкие птицы заходились в истерике и становилось понятно – поблизости красавец ястреб. Женщина продолжала идти. Шаг за шагом. Километр за километром. Домой. В пути наблюдала солнце в свободном падении. Засеребренные снега. Замерзшие проталины. Журчащие ручьи. Засыпающий и только проснувшийся лес. Ссоры сорок. Под ногами скрипел снег, взрывались едким дымом дождевики, выпуская облако грибной пыли, развозилась скользкая весенняя грязь, блефовали грозы и разряжались молнии. В этот момент ей отчаянно хотелось плеча, понимания и хоть немного счастья.

Мать привычно ждала в самом начале деревни.

– Откуда ты знала, что приду?

Устинья пересказывала один и тот же сон. В нем под вечер являлась заграничная гостья, уважающая крепко заваренный чай, белую сдобную булку и мармелад. Заходила в дом, садилась в углу и некоторое время перебирала закатные лучи, будто струны арфы. Неспешно пересказывала городские новости, описывала парижские духи и качала головой:

– Доченька-доченька.

Устинья уточняла:

– Ты о моей дочери?

Та смотрела с жалостью:

– Нет, конечно. Я о своей.

Мария все больше боялась материнских сновидений и считала их предвестником старческого безумия.

На обратном пути всякий раз встречала Эдуарда. Тот стоял на перекрестке и тревожным взглядом сверлил даль. Завидев одинокую фигурку с привязанным у груди ребенком, кидался наперерез:

– Боже, Мария, ночь на дворе, мороз, сугробы…

– Что ты здесь делаешь?

– Жду тебя.

– Давно?

– Всю жизнь.

– Ты опоздал.

Он молча подхватывал спящего малыша, а свободной рукой пытался приобнять за талию.

– Уходи.

– Я ухожу. Просто нам в одну сторону.

Село проваливалось в сумерки вместе с крышами и темечками акаций. Снег вперемешку с осколками звезд лежал идеально ровно. Из дымарей выбирался плотный веселый дым и валил столбом, предвещая будущий мороз.

Однажды приехала в гости недавно вышедшая замуж Сонька и, застав Марию заплаканной, решила помочь:

– Ты знаешь или догадываешься?

– Догадываюсь.

– Как давно?

– Месяца три.

– Тогда собирайся. Проверим.

Сумерки