Марта из Идар-Оберштайна - Ирина Говоруха

временем привыкла и, возможно, даже освоилась с этой ночной, почти безболезненной процедурой, приняв ее как неизбежное. Как рассвет, сеяние лука, вечерний церковный звон, жужжание комаров и речитатив несушек.

На следующий день стала хозяйничать, экономя на всем. На дровах, тепле, еде, посуде и даже вишневом чае. Несколько веточек заливала полулитром воды и томила на медленном огне минут пятнадцать. Напиток пару часов приходил в себя, превращаясь в красно-коричневый, и набирал легкий аромат миндаля. К картошке подавала салат из черной редьки. Овощ терла, солила, оставляла в покое, чтобы тот «уписался». По праздникам готовила из свиной ноги холодец, варка которого занимала целые сутки.

Через год родила первенца и разбила сливовый сад.

– Почему именно сливы, когда вон сколько на базаре саженцев? Да и ягода у них всегда пыльная.

Мария пожимала плечами:

– Они необходимы для счастья.

– Кто сказал?

– Не знаю. Возможно, моя бабушка…

Со временем они купили мебель, радио, красивую посуду, вязальный крючок и нитки «Ирис» молочного цвета. Обжились. Притерлись. Высушили кусок болота под огород и высадили цветы. Научились общаться и правильно ссориться. Обходить острые камни и углы. Дождались еще одного лета и еще одного испытания.

В то утро хозяева огородов растерянно стояли в картофельных грядках и с ужасом наблюдали за наглостью невиданного жука. Тот полосатый, словно в тюремной робе, вольготно хрустел молодыми картофельными листьями и важно откладывал овалы оранжевых яиц. При малейшем приближении падал на землю и притворялся мертвым. Как бороться с колорадским жуком, никто не знал. Одни советовали топить в ведрах, другие – сжигать, третьи размахивали газетными вырезками и доказывали: все дело в сорте. Просто нужно сажать «Свитанок», «Искру» и «Полет», ботва у них грубее, следовательно, невкусная!

В этот момент за забором послышался шум, и кто-то зычно заметил:

– А говна на лопате не подать вашей Нате? Будет еще какой-то жук перебирать ботвой!

Мария подняла голову и узнала Килину. Та стояла недовольная, слегка заспанная и выстраивала губы для очередной колкости. Рядом мужчина поил лошадь из ведра и ласково с ней разговаривал. Мария вскрикнула, одним прыжком преодолела кабачковую грядку, кинулась к соседке на шею и заплакала. Та холодно ее отстранила, съязвив:

– А ты, как я погляжу, до сих пор на четвертом месяце.

Мария замерла и прикрыла двумя руками свой слегка выпирающий живот. Она ждала третьего. Эдуард покраснел. Ему было неловко за жену.

На следующий день Килина появилась во дворе важная, во всем праздничном, будто собралась к причастию. Стала возле нового, видимо, только купленного черного сундука, расписанного красными маками, и хвастливо разгладила один из бутонов. Мария хозяйничала в рабочей юбке и блузе. Рядом на дорожке сидел ребенок и играл куклой, смотанной из тряпки. Второй сидел на лестнице, ведущей на чердак, и пил куриное яйцо.

– Доброе утро.

Килина ответила себе под нос:

– Не доброе! И уже не утро!

В этот момент подошел к забору Эдуард и смущенно снял шляпу.

– Простите ее, пожалуйста, война ее слишком ожесточила. Я думал, со временем пройдет…

Мария доброжелательно кивнула. Он ухватился за ее добрый взгляд и протянул руку:

– Я очень рад, что у нас такие замечательные соседи.

Килина подкралась тихо, на кончиках пальцев и сказала, будто тявкнула:

– А я совсем не рада.

Соседство не заладилось с первого дня. Поначалу Мария угощала сдобными пирогами и паровыми варениками, приглашала на ужин и на храмовый обед, но Килина, худая, как и в девичестве, с соломковыми руками, костлявыми коленками и заостренным подбородком, от совместных застолий отказывалась. Общалась только по надобности и сквозь зубы. Василий, завидя соседку с перекошенным от злости ртом, пробовал шутить, но женщина фыркала, а потом подкрадывалась к забору и с нескрываемым удовольствием показывала кукиш.

Хозяйки оказались разными. Мария не снимала фартук, Килина – вечно разгуливала с замызганным животом. Первая содержала двор в сухости и чистоте, а у соседей он напоминал графские развалины. Одна говорила мало и по существу, вторая строчила, как из пулемета, одни гадости.

Однажды, когда Мария в очередной раз завела разговор о примирении, Килина пошла в атаку:

– О какой дружбе может быть речь? Что ты знаешь о войне и вообще понимаешь в жизни? Покуда ты варенье варила, меня четыре месяца мучили в фильтрационном лагере вопросами типа: «С какой стати работала на немцев? Почему не совершила попытку побега? Не закончила жизнь самоубийством?» Ежедневно заставляли писать свою биографию, а потом швыряли в лицо со словами: «Не верю!»

Мария впервые твердо ответила:

– Мне очень жаль, но в этом нет моей вины.

Килина медленно развернулась и сузила глаза до двух расщелин:

– Именно ты во всем виновата. Ты должна была поехать, а я – остаться.

Семейная жизнь Марии оказалась невыносимо трудной. Она занималась хозяйством, детскими капризами и мечтала поспать хотя бы два часа кряду, но даже этих двух часов у нее не было. Василий, не скрываясь, жил двойной жизнью. Будучи женатым, вел себя по-холостяцки, продолжая бегать на свидания. Надевал рубашку с вышитым воротником и обильно поливал за ушами одеколоном. Каждого новорожденного отмечал по-царски и норовил появившуюся на свет девочку назвать Анной. Мария не позволяла, все считала – в честь любовницы.

Однажды жарким летним днем женщина повесила на плечи коромысло, подхватила двоих детей и отправилась за водой. Солнце обжигало песок с двух сторон. Тени расползались скудные, дырявые. Босые дети плакали и отказывались идти. Она балансировала с ведрами и ставила их под акацией, затем возвращалась за детьми и несла их туда же. Соседка, завидев такой челночный бег, крикнула свекрови, на тот момент перебравшейся к сыну и выбивающей подсолнухи:

– Помоги ей! Ведь разрывается!

Та нехотя оторвалась от своего увлекательного занятия и флегматично ответила:

– А кто когда помогал мне?

Так и жили. Нелюбимый и неверный муж, крикливые болезненные дети, настырные мигрени, противная свекровь, ненавидящая Марию за хозяйственность, интеллигентность и недеревенское достоинство, и сестра, у которой к двадцати годам так и не начались месячные. Все знали, если кровь не выходит, она скапливается внутри и отравляет брюшину, заново двигаясь по венам. Сонька нервничала и, когда оставалась одна, с силой давила себе в область пупка или била по нему кулаком, пытаясь простимулировать процесс. Ничего не менялось, а живот регулярно выглядел синюшным.

В тот день у Марии заболел ребенок. Еще с утра дочь выглядела вялой и безынициативной. Она не позавтракала и не захотела рисовать, хотя любила помечать каляками газету или угол печи. Вместо этого постоянно зевала, терла сухие глаза, теребила край застеленной кровати и откашливалась, словно в горле застряла пуговица или металлический шарик. Когда Мария вернулась с ведром молока, девочка спала на полу, не разжимая уголок простыни, вышитой ришелье. Женщина протянула руку и обожглась о ее огненный лоб. Нервно подхватила ребенка, закружила по комнате,