Марта из Идар-Оберштайна - Ирина Говоруха
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мария выбежала во двор, крепко прижимая к себе раскаленное тельце, и заметалась из стороны в сторону. Огляделась в надежде увидеть брюзжащий грузовик, готовый отвезти ее в райцентр за лекарством, или телегу с фыркающей, расположенной доброжелательно лошадью. Справа позвякивали цветы колокольчика и постанывали сложенные друг на дружку колоды, слева шуршала метелками астильба и бежало за ветром еще влажное белье. Василий привычно задерживался. Эдуард, увидев из окна ее сумасшедший, полный отчаяния танец, мигом выскочил во двор. Перепрыгнул через забор, проигнорировав калитку, и коротко спросил:
– Что нужно?
– Пенициллин.
Сосед ободряюще улыбнулся:
– Будет сделано!
Влетел на веранду за курткой и портмоне и выбежал на дорогу. Мария осталась стоять во дворе. Девочка заворочалась и спросила слабым голосом:
– Мамочка, я не умру?
Женщина долго смотрела вверх, покуда не выветрились слезы.
– Ты будешь жить долго-долго, и мы сошьем на твой выпускной фиалковое платье.
Малышка закрыла глаза и попросила выключить свет.
Первые километры Эдуард бежал. Чуть позже смекнул, что в таком темпе слишком быстро выдохнется, и перешел на шаг. За день преодолел туда и обратно пятьдесят километров и успел с лекарством. Девочку выходили, а Килина после произошедшего не разговаривала с соседкой целый год.
С того случая Мария начала ощущать в присутствии Эдуарда явную, не поддающуюся трактовке неловкость. Ее руки утрачивали сноровку и с трудом справлялись с клубничными усами и виноградными пасынками. Бывало, женщина выходила во двор, замачивала в ночвах детские штанишки, но, завидя соседскую спину, забывала, как правильно пользоваться стиральной доской. Не могла вспомнить, где ее половники, сита, терка и пресс для чеснока, хотя содержала кухонную утварь в порядке и стерильности. Эдуард тоже проявлял заинтересованность и, видимо, переживал непривычную душевную боль. Каждое утро появлялся во дворе, раскладывал инструменты, точил их и слушал. Слушал окна Марии, занавески, кудахтанье птицы и бульканье тыквенной каши. Мысленно колол для соседки дрова и доставал ведра из колодца. Любовался стойкими майорами сорта «Танго», двумя полудикими, непонятно откуда прибившимися котами, кустом барбариса и зеркальными заборными банками. Так и жил повернутым в ее сторону, получая от Килины острые словесные тумаки.
Мария не до конца понимала происходящее и причину собственной сердечной лихорадки. Ей постоянно хотелось смотреть на соседа, слушать вместе майские концерты лягушек и летние ливни. Ходить в магазин за хлебом, заготавливать сено, спасать от заморозков виноград. Вот только в селе ничего не возможно было спрятать. Ни любовь, ни нелюбовь. Ничто не оставалось незамеченным, и все жили словно под стеклянным колпаком. Были в курсе, кому привезли дрова, а кто приобрел на рынке саженец «ренета». У кого завелась свекловичная тля или смородинная стеклянница. Какая хозяйка плохо стирает, а у какой из года в год подгорают куличи. Кто сегодня солит огурцы, чинит белье, кропит клубнику. О тайных чувствах Эдуарда знали все, но так и не смогли выяснить, отвечает ли Мария взаимностью.
Они никогда не оставались наедине. Всегда между ними бегали дети, куры, терлись хвостами кошки и пристально наблюдала Килина. Отслеживала каждый мужнин вдох. Фиксировала скорость и амплитуду взгляда. Подтрунивала над Василием, но тот на провокации не велся, привычно отшучиваясь частушками:
Меня милый не целует, Только обещается, А любовь без поцелуевСтрого воспрещается…Килина еще больше злилась, худела и напитывалась ненавистью. Со злостью высаживала у себя такой же любисток, орех, шелковицу, как у соседки. У Марии все принималось, а у нее сохло. Эдуард, наблюдая жалкие полумертвые саженки, просил:
– Не сади от зависти, сади от любви.
Та крутила пальцем у виска:
– Что ты в этом понимаешь, Эдик-арифметик, лучше пойди уделай телевизор!
Тот укоризненно качал головой и садился мастерить на веранде. Килина усаживалась рядом и патрулировала соседскую жизнь. Всякий раз наблюдая, как Василий возвращается домой нетрезвым, громко и безапелляционно заявляла:
– А я тебя еще в юности предупреждала, мужики бывают двух типов: одни – для огорода, другие – для хоровода. Теперь разгребай.
В следующий раз, пытаясь залатать прохудившийся ватник и с отвращением вонзая иглу в карман, кричала:
– Все мужики – говно, главное, выбрать себе кучку поменьше.
Эдуард просил придержать язык. Та не унималась:
– Держите меня семеро! Лезет в волки, а хвост собачий! Ты думаешь, я не вижу, как ты расшаркиваешься? Как слюни распустил? Она в жизни не решится. Кишка тонка!
За все прожитые бок о бок годы влюбленным удалось поговорить всего несколько раз. На чьей-то свадьбе, чьих-то похоронах, у магазина и у подножия Днепра. Каждый разговор врезался в память до запятой.
– Я хочу быть с тобой.
– Мы не имеем права.
– Я не люблю Килину, ты не любишь Василия.
Мария старалась не смотреть ему в глаза, боясь в них потеряться, и всякий раз при ответе пальпировала небо.
– Нелюбовь не повод разрушать семьи.
Эдуард держался за голову с такой силой, словно та обещала вот-вот лопнуть.
– При дворе такую любовь называли куртуазной. Простым языком, невозможной. В средневековой Европе подобные чувства могли вспыхнуть у молодого юноши-оруженосца к жене господина, посвятившего его в воинское искусство.
– Мы не при дворе, поэтому давай не будем все усложнять. Я не могу предать Килину. Я уже однажды ее предала.
– Глупости! Просто ты должна была остаться здесь, а она – оказаться недалеко от Дрездена. Так решили небесные канцлеры.
В этот момент, будто из-под земли, возникала Килина и язвительно замечала:
– Я вот о чем подумала, соседка. Если обвисла грудь – это херня, а если обвисла херня – это проблема.
Заговорщицки подмигивала мужу и с чувством выполненного долга возвращалась к своим крохотным, вечно болеющим фитофторозом помидорам.
Эдуард продолжал любить. Однажды в октябре, когда земля покрылась рубцами, присыпанными тонким слоем талька, Мария выскочила на улицу босиком, а по возвращении обнаружила у порога новенькие войлочные тапки. В другой раз обрывала вишню, но отвлеклась на разговор с почтальоном. Когда вернулась к дереву, ее ждало полное ведро. Эдуард втихаря угощал медом в сотах, чистил грецкие орехи, привозил из города лавандовое масло и объяснял, как правильно наносить его на виски, чтобы усмирить головную боль. Вырезал из газеты гороскоп и крутил пластинки с ее любимыми песнями – «Каким ты был, таким ты и остался» и «Подмосковные вечера».
Килина ни с кем не церемонилась. Ни с почтальоном, приносившим газеты «Известия» и «Труд», ни с продавщицей в продмаге, ни с собственными детьми и внуками. Стоило детворе залезть в сад, как раздавалось на все село:
– Ах вы го́вна сраные!
Эдуард краснел и пытался жену утихомирить, называя в такие