И будет день - Ранджит Дхармакирти
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я хорошо понимаю, что Сарат преуспеет в жизни не только благодаря моим усилиям, но прежде всего благодаря своим способностям. В мечтах я уже вижу, как он подъезжает к своей конторе на автомобиле. Секретарь, склонясь, подхватывает папку с бумагами и семенит следом за Саратом. На лестнице все почтительно уступают ему дорогу. На столе в его кабинете — три телефона. На потолке — вентилятор, на полу — ковер… Конечно же, мой старший сын выстроит себе дом в Курундуваттэ. Заведет себе прислугу. Иногда, по выходным дням, он будет возить всех нас на своем автомобиле в Дамбулля, Полоннаруву, Ялу. На Новый год купит матери сари, мне — новые белые брюки, подарит красивые вещи Нималю, Малини и Хиччи Махаттае…
Я расчувствовался до слез. Сон совсем пропал. Еще к концу дня все небо застлали тучи, и я даже думал, что дождь настигнет меня по дороге домой. Дождь, однако, так и не пошел, но с тех пор стояла нестерпимая духота. Лежать совсем невмоготу. По моей спине бежали струйки пота. Я встал с кровати и вышел из комнаты. Нималь и Хиччи Махаттая сладко посапывали во сне. Дверь в комнату Малини была плотно закрыта. Я подошел к открытой двери кухни и остановился у порога.
Моя жена Суманавати энергично месила тесто. Минут пять кряду она колотила упругую белую массу, затем, запыхавшись, прислонилась к стене и вытерла подолом капельки пота с лица. Я смотрел на ее спутанные волосы, застиранную кофточку и думал, как тяжело ей приходится. Сколько раз я просил ее не надрываться, а она только улыбнется в ответ, и все. Утром, когда все еще снят, она встает и печет рисовые лепешки. Днем подает рис. Потом чай, а к чаю еще что-нибудь вкусное. Вечером снова готовит рис. Дел невпроворот: прибрать дом, подмести двор, натаскать воды. Стирает она сама: ни за что не хочет носить белье в прачечную — бережет деньги. И никто из детей ей не помогает. Малини вообще не хочет ничего делать. А Нималь, если не дать ему десяти центов, даже в лавку не сбегает. Все дела — на Суманавати. Да еще на мне. Каждый вечер, возвращаясь с работы, я захожу в лавку на углу Вэликада и покупаю рыбу, овощи и другие продукты.
— Чего тебе не спится? — спросила Суманавати.
— Душно очень…
— Да… и душно, и москитов полно.
— Что ты готовишь?
— Да вот Малини просила испечь лепешек. Ничего другого не хочет.
— Сарат все еще занимается…
— Хочешь чаю?
— Нет. Спасибо. Угости лучше Сарата. — И я снова пошел к себе — может, хоть немного удастся вздремнуть…
До рождества оставалось совсем недолго, а по утрам было прохладно. Солнце теперь восходит позже. Я обычно встаю в половине шестого и сразу же выхожу во двор, окутанный пеленой тумана. Словно иголки, вонзаются холодные песчинки в босые ступни ног, и сразу чувствуешь сильный прилив бодрости. В шесть часов приходит почтальон. Я подхожу к калитке и забираю из ящика газеты. Чуть погодя Суманавати приносит мне на веранду чашку горячего чая.
— Пей, а то остынет, — говорит она.
С шести утра до половины восьмого в доме — дикая суматоха. Все носятся как угорелые. Только и слышно со всех сторон: «Мама, где мой носок?», «Куда девали мою готовальню?», «Я не хочу молока. Дай мне подливки из кокосовых орехов», «Кто взял мою пудру?», «Папа, ты думаешь, мне хватит двадцати пяти центов?», «Неужели у нас нет ни капельки подливки?». В конце концов Суманавати теряет терпение. «Тут вам не базар! Замолчите!» — кричит она громче всех. В полвосьмого Нималь привязывает книги к багажнику велосипеда, садится в седло и, крутя педали, кричит: «Мама, я поехал!» С монашеским смирением, потупив взор, молча выскальзывает из калитки Сарат. Малини нужно быть на работе в восемь. Она работает машинисткой в конторе одной компании в Котуве. Вся расфуфыренная, распространяя густой запах одеколона, она проплывает мимо меня и говорит едва слышно: «Я пошла».
На веранде остается только Хиччи Махаттая в своей коляске. Проводив всех грустным взглядом, он подъезжает ко мне и смотрит, как я бреюсь. Ему одиннадцать лет. У него парализованы ноги — и он прикован к своей коляске. Передвигается Хиччи Махаттая с помощью рук. Ладони у него загрубели, все в мозолях. И к вечеру всегда чернеют от грязи. Каждый вечер Суманавати греет ему воду для мытья. Сколько усилий мы с женой прилагали, стараясь вылечить Хиччи Махаттаю! Обращались к докторам, практикующим и национальную, и европейскую медицину. Приглашали колдунов совершать обряды и заклинаниями изгонять злых духов. Все бесполезно. Доктора сказали, болезнь врожденная, лечению не поддается. И в конце концов мать отчаялась, только вздыхает: судьба. То же самое она сказала, когда почтальон в нашей деревне попал под поезд: «Даже если бы он в это время был дома, все равно бы его задавило. Судьба». Да, судьба. Тут уж ничего не поделаешь.
— На, положи себе в копилку.
Как обычно, перед уходом я протянул Хиччи Махаттае десять центов и погладил его по голове. Он улыбнулся мне своей жалкой улыбкой, и я понял, что он будет провожать меня взглядом до самой калитки.
И вот я уже в конторе. Ко мне подошла молоденькая сотрудница.
— Анкал[9], какой пудрой ты пользуешься? — спросила она.
— Давно прошло то время, когда я пудрился после бритья, деточка, — ответил я.
— Ну что ты говоришь, анкал. Тебе только немного подкрасить волосы, и ты будешь выглядеть как настоящий жених.
— Если нужно будет, обойдусь и без подкраски, — отшутился я.
— Анкал, не окажешь ли ты мне маленькую услугу?
— Какую?
— Когда будешь возвращаться домой, купи мне клубок ниток, хорошо?
— Хорошо, хорошо… — согласился я. Начальник нашей конторы и его заместитель обращаются ко мне на американский манер: «Мистер Нандасена!» Все пожилые чиновники называют меня просто «Нандасена», а остальные — «анкал» или «анкал Нандасена». Учитывая, сколько лет я проработал в этой конторе, обращение самое подходящее: не сухо-официальное и в то же время достаточно почтительное. Со всеми сослуживцами у меня прекрасные отношения. «Анкал Нандасена и мухи не обидит, — говорят они обо мне. — Никогда не пытается подсидеть других. Наоборот — старается всем помочь. И работник неплохой». И действительно, вот уже двадцать лет, как я тружусь в
