История Русской Церкви. 1700–1917 гг. - Игорь Смолич

Первым шагом Святейшего Синода был арест Арсения и заключение его в келье московского Симонова монастыря (17 марта 1763 г.) В то время как Синод, очевидно по распоряжению Димитрия Сеченова, извлекал из своих архивов материалы о прежних самовольствах Арсения, в императорском дворце шел первый допрос митрополита в присутствии генерал–прокурора Глебова [611]. Екатерина II писала в тот день графу Бестужеву–Рюмину, который, видимо, пытался заступиться за Ростовского владыку, что до сих пор не давала повода сомневаться в ее милосердии и человеколюбии. «Прежде сего и без всякой церемонии и формы, не по столь еще важным делам, преосвященным головы секали… и не знаю, как бы я могла держать и укрепить тишину и благоденствие народа (умолча защищения и сохранения мне от Бога дарованной власти), если бы возмутители не были бы наказаны» [612]. Исследовав дополненные Арсением анафематствования в неделю православия и его корреспонденцию, а также приняв во внимание старый синодальный указ от 1743 г., в котором Арсению было вынесено порицание за «язвительные представления и возражения» [613], Святейший Синод постановил лишить его епископского сана и сослать в отдаленный монастырь «под крепкое смотрение и ни бумаги, ни чернил не давать там». В своем докладе императрице Синод указывал, что Арсения надо было бы судить и по гражданским законам, и предавал его монаршей милости. Екатерина утвердила приговор Синода, избавив, однако, осужденного «по человеколюбию» от «гражданского суда и истязания». Этот приговор она повелела довести до сведения духовенства всех епархий [614]. В опубликованном приговоре уже нет речи об оскорблении величества. Святейший Синод упоминает только о «крайне укорительных и злословных изражениях», которые Арсений адресовал Святейшему Синоду «превратно поняв и толкуя вознамеренное ныне полезнейшее распределение церковного имения» и «пренебрегши то, чем он долженствовал сему высокому духовному собранию, в котором Ее Императорское Величество президентом быть изволит». Арсений дерзнул, говорится далее, в подтверждение своих представлений «Св. Писание и предание святых отец превратно и ухищренно толковать». Самым интересным среди приведенных аргументов является, пожалуй, подтверждение высказанной позднее самой Екатериной идеи о себе как «chef de l’Eglise». Было опубликовано и соответствующее постановление Сената с перечислением проступков Арсения. Простым монахом Арсений был сослан сначала в Ферапонтов монастырь Вологодской епархии, а затем по личному указу императрицы — в Николаевский Корельский монастырь Архангельской епархии [615]. В одном из писем к Вольтеру Екатерина II не преминула подчеркнуть, что избавила Арсения от светского суда: «Я простила его и удовольствовалась тем, что сделала его (обыкновенным. — Ред.) монахом» [616].

Вскоре после того в монашеской келье Арсения нашли письма некоторых епископов, содержавшие изобличающий материал, который мог бы повлечь за собой ряд процессов. Епископ Дамаскин подвергся допросу в Москве, Сильвестр получил выговор императрицы. Однако ввиду угрозы потрясения всего здания Церкви Святейший Синод отказался — очевидно, с согласия Екатерины II — от дальнейшего расследования дела, которое было сдано в архив. Но невзгоды Арсения на этом не кончились. По доносу одного из монахов государственная следственная комиссия после допросов монахов, солдат охраны и офицеров установила, что Арсений содержится в монастыре с почетом, как епископ и имеет возможность принимать посетителей, произнося при этом мятежные речи против императрицы. Ознакомившись с докладом комиссии, императрица повелела лишить Арсения монашеского звания, дать ему имя Андрей Враль, одеть в крестьянское платье и отправить в Ревельскую крепость, где он был заточен в каземате, охраняемый солдатами нерусской национальности. Здесь 28 февраля 1772 г. он скончался и был погребен при одной из приходских церквей [617].

28 февраля 1764 г. был опубликован манифест о секуляризации церковных имений, который окончательно разрешал этот спорный вопрос. Кажется, Димитрий Сеченов был единственным убежденным сторонником такого решения во всей русской церковной иерархии, которая была согласна с Арсением, не имея, однако, ни его мужества, ни упорства, ни прежде всего его твердой веры в справедливость претензий Церкви на землевладение.

Гибель Арсения явилась последним актом вековой борьбы за идею независимости Церкви от государства. Лишь немногие из иерархов были проводниками этой идеи, например, святитель Филипп, митрополит Московский, при Иване IV или патриарх Никон при царе Алексее Михайловиче. Арсений разделял взгляд Никона на значение епископской власти, хотя и не заострял внимания на государственно–и церковно–политических последствиях этого взгляда. Он был сторонником полного разделения власти между Церковью и государством. Эта принципиальная позиция Арсения читалась между строк в его писаниях (в том числе и времен императрицы Елизаветы), которые внешне были посвящены вроде бы только вопросу о церковных вотчинах и об упразднении контроля над ними со стороны Коллегии экономии, и это не ускользнуло от внимания умной императрицы Екатерины. В крайнем случае, Арсений готов был примириться с дальнейшим существованием Святейшего Синода, коль скоро ничего лучшего не предвиделось. Теоретически в сложных ситуациях он, по его собственным словам, признавал даже за монархом право на волевые решения. Но фактически Арсений представлял себе Святейший Синод совершенно независимым от государства и возглавляемым либо патриархом, либо другим иерархом, равным ему по полноте власти. Эти принципиальные вопросы мало интересовали правительство. Решающими для него были чисто практические соображения. В XVI столетии государство еще соглашалось оставить богатства церковных вотчин в руках Церкви. В XVIII же столетии оно не могло уже долее отказываться от использования огромных земельных владений Церкви. Задачи, стоявшие перед государственной казной, и ее финансовые затруднения возросли за это время многократно и бесконечно усложнились. И при этом вовсе не так уж были важны личные религиозные убеждения монархов, будь то «протестантизм» Петра III или «благочестие» Екатерины II. Независимо от них давно назревшая проблема сама подталкивала к такому решению вопроса, которое было прямо противоположно желаниям Арсения. Все его протесты против секуляризации не могли не оказаться тщетны [618].

Записки Арсения к императрице Елизавете в 1762–1763 гг. возымели большие последствия совсем в другом отношении: они окончательно определили церковно–политическую позицию Екатерины II. Она оценила значение церковных земель и прекрасно поняла, какие трудности могут ожидать государство, если земли останутся в руках Церкви, вся иерархия которой в принципе разделяет идеи Арсения. Императрица быстро убедилась в том, что епископат, за исключением одного Димитрия Сеченова, симпатизирует Арсению. Это привело ее к убеждению, что ей следует считаться с возможностью церковно–политической оппозиции, которая, основываясь на теории «двух властей», могла бы представлять опасность как для нее лично, так и для самой идеи самодержавия. В своем «Наказе» и других документах Екатерина энергично и настойчиво отстаивала самодержавие. При этом она обращалась как к разуму, так и к традиционным представлениям народа и Церкви, обосновывая свое восшествие на престол и самодержавие интересами православной веры. В ее манифесте 12 августа 1762 г. чувствовалась еще некоторая неуверенность, вдохновившая Арсения на продолжение своей борьбы. Его доношение апеллирует к идейной фикции — «благочестивой» императрице, полемизируя только против Святейшего Синода и Комиссии о церковных имениях. Дипломатичность Арсения не могла обмануть Екатерину, она сумела разглядеть ту скрытую опасность, которую представляли лично для нее и сама записка, и ее автор. С этого момента проблема церковных земель оказалась в ее глазах связана с политическим противоборством за власть между самодержцем и Церковью. Она поставила перед собой задачу подчинить Церковь государству и сделала принцип «уважать религию, но ни за что не допускать ее в дела государственные» основой своей политики. Епископы молчали, не осмеливаясь возражать, а императрица внимательно следила за церковным управлением и исполнением своих приказов. В обер–прокуроры она назначала лиц незначительных, предпочитая передавать свои повеления Святейшему Синоду преимущественно через Петербургского митрополита Гавриила Петрова, уступчивого и вполне преданного ей человека. Такой дипломатический ход был весьма удачным: создавалось впечатление, что императрица не злоупотребляет наличием государственного уполномоченного в Святейшем Синоде и совещается непосредственно с одним из ведущих иерархов. Лишь немногие были в состоянии разгадать эту политику Екатерины. К их числу относился Московский митрополит Платон Левшин (1775–1812), осуждавший льстивость епископов как «порок наивреднейший»: «Он (этот порок. — И. С.) закрывает от нас истину или паче ложь представляет яко истину, обман — яко мудрость, хитрость — яко благоразумие… а чрез то мешает небо с землею и все дела человеческие наполняет мраком и превращением». Платон понял сущность церковной политики императрицы и очень неохотно принимал участие в заседаниях Святейшего Синода:. «Дух мой слишком далек от того, чтобы желать пристать к оному тебе и всем известному правительственному собранию», — писал он в 1797 г. своему ученику и другу Воронежскому епископу Мефодию Смирнову (1795–1798). Это письмо относится к тому времени, когда церковная политика Екатерины уже твердо определилась, — «ее так называемая политика», как выразился Платон в своей автобиографии [619].