Глубокая печаль - Син Кёнсук

– Куда?

– В горы, например.

Смотря в глаза, он сжал ее холодные от воды руки: «Да, что ни говори, а эта женщина сейчас готовит для меня рис». Он выпустил руки Ынсо и первым вышел из комнаты.

Собака так и лежала, съежившись все на том же месте, где ее оставили. Он подошел к ней, взял на руки и погладил по спине. Ынсо вышла вслед, теперь она казалась гораздо спокойнее, бросила короткий взгляд на собаку в объятиях Сэ и снова прошла на кухню:

– Ну что, пойдем? Может, мне сделать роллы?

Сэ рассеянно смотрел в спину Ынсо, что-то нарезающую на разделочной доске. Не получив ответа, Ынсо обернулась и глазами спросила задумавшегося Сэ:

«Что такое?»

– Ты правда можешь пойти в горы? – спросил ее Сэ.

– А что? Думаешь, я сказала это просто так?

– Да не в этом дело…

Сэ прервался на полуслове, не ожидая услышать согласия. Ынсо заранее высказалась, что хотела все выходные безвылазно сидеть дома и писать сценарий.

– Сходи-ка в магазин и купи огурцов и маринованной редьки для роллов… Если бы я еще вчера подумала об этом, я приготовила бы больше начинки… Но, может, нам хватит одних огурцов и редьки? А к ним я еще поджарю говяжий фарш. Он у нас есть в морозилке?

– Можно и не ходить… Тебе же надо писать сценарий.

– Давай быстрее сходи. Сейчас будем медлить, а потом будет много машин, и мы уже никуда не сможем выехать.

Ынсо взяла кошелек, который лежал на холодильнике, подала его Сэ и вытолкала его в спину из кухни.

Пока Сэ не было дома, Ынсо достала из мусорного ведра скомканную газету, расправила и снова сложила, затем в раздумье замешкалась: выкинуть ли ее вместе с остальной макулатурой на веранду или нет? – и снова резко развернула.

Новая книга, которую рекламировало издание «Солнце и Луна», оказалась переводом. В рекламе была фотография писателя – он сидел, скрестив ноги и запустив правую руку в свои волосы.

Прочитала название книги – «Вернувшиеся издалека». Прочитала и то, что было написано мелким шрифтом в рекламном тексте: «Если ты не можешь вспомнить свое прошлое, то зачем ты живешь?» Быстро скомкала газету, словно и не смотрела ее, бросила за дверь на веранду и открыла дверцу морозильника, на которой висели старые фотографии и давно поменявшиеся номера телефонов. Хотя Ынсо скомкала и выбросила газету, перед глазами тут же, снова и снова, всплывали слова рекламы: «Если ты не можешь вспомнить свое прошлое, то зачем ты живешь?»

Ынсо достала из морозилки говяжий фарш, купленный в мясном магазине и расфасованный ею по порциям в мешочки. Чтобы он немного растаял, положила его в микроволновую печь и поставила таймер на тридцать секунд. И тут, неожиданно для себя, поняла, что ничего не слышит. Разбила яйцо в миску, и оторопело замерла на месте: в этот момент она как бы зависла в воздухе – оторвалась от пола.

«До каких же пор это будет продолжаться со мной? Когда же, наконец, меня перестанет преследовать его образ?!»

Она открыла дверцу микроволновки, вынула растаявшее мясо и посмотрела на собаку. Она спокойно лежала на животе в гостиной.

– Хваён! Ко мне!

Но собака только слегка пошевелила головой.

– Ну, иди сюда!

Собака осталась неподвижной. Раньше ее не надо было звать: она все время сидела у ног Ынсо.

– Я же не знала, что ты выбежала. Говорю тебе, что я закрыла за собой дверь вовсе не специально, чтобы оставить тебя на улице.

Она подошла к собаке и погладила по спине, но та все равно не двигалась, взяла две передние лапы в свои руки и пощекотала их: «Если пощекотать передние лапы, она чувствует себя облегченно», – кажется, так было написано в седьмом пункте записки ее бывшего хозяина.

Когда собака впервые оказалась в доме Ынсо, она какое-то время даже не прикасалась к еде, не лаяла, никуда не ходила и все лежала на животе. Ынсо стала брать ее лапы в свои руки и щекотать их, только тогда собака подала признаки жизни – стала понемногу есть, лаять и так постепенно освоилась в чужом доме. Но сегодня она стала вести себя так же, как прежде.

Они ехали уже два часа. В окно Сэ видел, как они проезжают лес, потом видел домик на его окраине, а во дворе на веревке – ровно развешенное влажное белье. Выстиранная одежда белела под лучами осеннего солнца. С детства у него была мечта: жить вместе с Ынсо в таком доме, прямо вот с такими веревками во дворе.

Бельевые веревки… Взгляд Сэ скользнул по профилю Ынсо, сидевшей за рулем машины, и ему показалось – показалось ли? – ее покинули всякие желания. Каждый раз, когда замечал в ней эту отрешенность, он терялся. О, если бы только было возможно стереть это выражение с лица Ынсо и вернуть прежнее, он бы снова смог взяться за кисти.

В детстве Сэ часто наблюдал за Ынсо, как она развешивала белье. Во дворе ее дома был колодец, цвел мирабилис, росло дерево жужубы, стояли большие глиняные горшки под разные соусы, а посреди двора она развешивала выстиранное у ручья белье. Веревка натянута высоко, а Ынсо была маленького роста, и, вешая белье, ей приходилось вставать на цыпочки и так высоко поднимать руки, что оголялась ее спина. За этим ее занятием часто наблюдал Сэ вместе с Ваном или с Ису.

Каждый раз, когда он видел ее такой, то мечтал: закат солнца, он сидит на мару и наблюдает за Ынсо, которая снимает и вешает на руку хрустящее сухое белье. Он мечтал, что они будут жить вместе, она будет снимать с веревки высохшее белье и время от времени поглядывать в небо на летящих селезней. В своих мечтах даже и не представлял, что она, Ынсо, будет водить его машину, что у нее может быть такое угнетенное состояние, что всю ночь напролет до самого утра она будет сидеть за столом, погруженная в работу.

«И что теперь?!» – Сэ ухмыльнулся.

– Как красиво… Ты уже проезжала здесь? Как ты хорошо ориентируешься.

– Да, прошлой осенью.

«Прошлой осенью?» – у Сэ сразу сжалось сердце: спросил то, что нельзя было спрашивать.

Когда он вспоминал, какая была Ынсо прошлой осенью, ему становилось дурно. Если раньше Сэ думал, что хорошо знает Ынсо – ведь он знал ее с детства до юности, думал, что понимает ее, любящую Вана. Но он и представить не мог ее такой, какой она была прошлой осенью, – словно ослепленной чем-то, вне всякого