Аукцион - Яна Николаевна Москаленко

и религии, протест против уклада) и раскаяние, а мне не нужно ни то ни другое. Я устал, мне надоело.

Во времена нашего детства, еще до душ, Прогресс развивался не так стремительно. Да, основа системы давно сформировалась. Город, Власть, Кварталы, Стена, Окраины – все это застали еще наши родители, родители наших родителей и парочка поколений до них. Казалось, новый мир давно устаканился. Все же кое-что продолжало преследовать нас, что-то гораздо сильнее Прогресса.

Смерть.

Впервые я увидел смерть, когда пал Бумеранг, служебный конь моего отца, который догуливал пенсию после двенадцати лет в патрульных ЕУГ. Он был темно-гнедой, с белой проточиной, идущей ото лба к носу, рвущейся в трех местах, отчего проточина будто подтекала. По выходным Бумеранг таскал меня по отцовскому тренировочному манежу на своей костлявой спине, я ложился ему на шею, обхватывая ее руками, и впитывал исходящее от Бумеранга тепло – доброе, лошадиное.

«Если хочешь кататься, берись и за все остальное. Это твоя ответственность», – говорил мне отец, и я соглашался.

Я вычесывал Бумерангу редкую гриву, отдирал залипки на крупе, выметал денник, и все это время Бумеранг косил на меня одним глазом, он был наблюдателен. Его денник наполовину забили досками, потому что он бросался на других лошадей, но Бумеранг вытягивал шею, и я всегда замечал блестевший между досками карий глаз. Мы провели с Бумерангом два года и за это время ни разу друг другу дурного не сделали. Я чесал – он терпел, он нудно рвал беззубым ртом траву – я ждал. Бумеранг без конца орал благим лошадиным матом, и я его слушал, потому что так друзья и поступают.

Однажды Бумеранг забеспокоился, начал рыть землю, оглядываться на живот. Была среда, но отец все равно отправил меня на конюшню, потому что «это твоя ответственность».

Мы погрузили Бумеранга в коневоз и повезли в клинику, где подтвердили: колики, заворот тонкого кишечника. Бумеранг сначала держался, дошел до смотровой, дал пощупаться, даже по дороге снова заржал – слабенько, по-дедовски, но обругал незнакомых. Во мне тогда шевельнулась надежда, правда, она быстро испарилась – через потные ладони.

Лошади тяжело умирают. Когда Бумеранг зашел в денник, он начал валиться. Он укладывал на меня голову, и я держал изо всех сил, пока не подгибались колени, пока ветеринарша не влепила мне затрещину: «Не давай на себе виснуть! Поддай, пусть взбодрится!»

И я поддал, смаргивая слезы. Он смотрел на меня своим карим глазом, и я увидел: больно, отпусти. Бумеранг сопел, вскидывался и все же безнадежно слабел и присаживался на зад. Хорошо, ты никогда не видела, как падают лошади – будто ломается мачта корабля. Грохот, стоны (лошади от боли стонут тоскливо), путается в длинных ногах, затем оглушительно рушится. Если лег, больше не встанет.

Бумеранг не встал. Я смотрел, как из него медленно выветривалась жизнь, и меня самого скручивало от боли, это была моя ответственность, а значит, и смерть тоже моя.

С тех пор я постоянно боялся умереть. Попасть под машину. Не проснуться из-за остановки сердца. Подхватить в Кварталах непонятную заразу. Смерть преследовала меня. Цветы на подоконнике вяли, я случайно отравил котенка, а когда мне было шестнадцать, умер дед. Он несколько лет сидел в кресле, ходил под себя и изредка ругался на шторы. Дед почти не общался с матерью, не звонил и не заходил в гости, поэтому в моей жизни он появился уже таким – приросшим к углу в нашей гостиной. Иногда дед цеплялся ссохшимися руками за подлокотники кресла, скрипя всем телом, пытался приподняться и падал обратно. Он походил на автоматический будильник – периодически крякает и всегда не вовремя. Но когда дед умер и пропитавшееся мочой и старой перхотью кресло опустело, я вдруг понял, что смерть и его забрала. Она всех забирает. Я знал, что однажды она придет и за мной. Я слегка помешался.

Я и на медицинский пошел, чтобы не умереть раньше времени, по дурацкой случайности или из-за чужого непрофессионализма. Мне хотелось разобрать этот наполненный кровью и костями мешок на запчасти. Тут развинтить, там скрутить. Проткнуть одно, пересадить другое. Человеческое тело – мягкий, теплый пластилин на проволочном каркасике. Удивительная вещь. Я видел, как одни выживали после огнестрела или падения с высоты, а другие подавились и задохнулись. Часто умирали от старости. Чем сильнее разрастался Прогресс, тем больше падала смертность в Городе. На Окраинах и в Кварталах дохли по-прежнему активно, но как глупо – умереть просто так. Вот тебе кажется, что ты выиграл эту гонку: несчастные случаи, диагнозы – все тебя обошли. А ты так нелепо слился, потому что у тебя время закончилось. Истек срок годности. Ты скисшее молоко.

Я не хотел превратиться в простоквашу. Я знал: там что-то есть, не после смерти, а внутри человека, механизм, двигатель, который можно заменить, чтобы продолжить жить, вернуться на дистанцию и не сгнить в кресле.

В первый раз я увидел человеческий труп на первом курсе (к деду на похороны меня не взяли, мать беспокоила моя впечатлительность, когда дело касалось мертвости в любой ее форме), еще до того, как нас официально и коллективно погнали в морг. В Городе той весной на улицах было полно людей, рано распогодилось, и все торопились урвать немного тепла – гуляли даже по ночам, дышали загазованным воздухом.

Мы недавно познакомились. Это было второе или третье – не свидание, разумеется, ты называла это встречами, и мы тоже решили прогуляться. Ты сильно косолапила на правую ногу и причитала каждый раз, когда ступня в стоптанной с одной стороны туфле соскальзывала в трещины между булыжниками. Набережная тянулась практически через весь центр Города. Широкие камни, обшарпанные и неровные, лежали неизвестно с каких времен. Когда-то давно Власть Города прикинула, сколько будет стоить реконструкция набережной, и тут же признала ее важным историческим наследием. Набережная упиралась в Стену, а река пробивалась еще дальше, прорезала себе путь и через Кварталы, до самых Окраин. Пройти от начала до конца центральной набережной можно было за тридцать минут, если идти быстро, без перерывов на мороженое, кормление птиц. Но к нам это не относилось.

Ты непременно хотела то одно, то другое. Останавливалась, чтобы прокомментировать чей-то наряд. Ты тогда уже вовсю шила одежду – упрямо вручную и на простеньких машинках, отказывалась от роботизированных вышивальных помощниц, мечтала о собственном магазине и любила шутить, что я буду заботиться о человеческих внутренностях, а ты – о внешностях. Тебе приходилось вставать на носочки, чтобы дотянуться до