Кремовые розы для моей малютки - Вита Паветра

Она не могла не прийти, ведь это значило — предать сестру, оставить ее убийцу без наказания, ее смерть — неотмщенной.

Ее сестры, ее Глории Великолепной или Фриды, милой Фриды — талантливой, нежной и доброй, но главное — очень, очень красивой. Лучше нее, Хильды, напрочь лишенной каких-либо умений и такой неказистой — лучше во сто крат. Она пыталась понять — зачем хозяйка так поступила, ведь они были ей так преданны, так ее любили… зачем, зачем?! Они каждый день и час платили добром за ее добро… зачем же, зачем?! Нет, это непостижимо. Значит, иного выхода у нее нет. Ах, если бы она могла сейчас упасть замертво! Как это было бы хорошо… неправильно, но хорошо, так легко и просто. И страшный выбор ей делать бы уже не пришлось.

Она вышла из машины. Тяжело вздохнула, с упреком взглянула на небо — и переступила порог Управления полиции.

Когда нелепая женская фигура возникла в дверном проеме его кабинета — у господина комиссара похолодело на сердце. Ох, и скверное предчувствие! На этот раз Хильда Петерссон — она же Стрелиция Королевская — не походила на героиню синема или сказки. Теперь ее можно было выделить в толпе, исключительно, из-за немалого роста. Все остальное — скромное, «глухое», платье, грубые угольно-черные чулки и туфли — самые заурядные. Только руки необычные для женщины — грубые, натруженные, очень крупные и сильные — почти, как мужские.

— Добрый день! Мисс Хильда Петерссон? — и, когда та кивнула в ответ, улыбнулся: — Прошу вас, присаживайтесь.

Ее реакция поразила господина комиссара: великанша сделала книксен и, боязливо глядя на полицейских, осторожно присела на краешек стула.

— Уважаемая мисс Петерссон, я в курсе, что вы не способны озвучить свои мысли. И сурдолог болен, к сожалению. Ничего страшного! — торопливо добавил он, видя ее расстроенное лицо. — Я буду задавать вам вопросы, которые станет записывать мой помощник, сержант Шамис, а вы будет писать ответы. Потом вы прочтете их внимательно и поставите дату и свою подпись. Вы согласны?

Она потупилась и закивала опущенной головой: да, конечно, разумеется!

— Самуэль, дай мисс Петерссон бумагу и ручку.

Слезы потекли по ее впалым щекам, а натруженные рука безостановочно выводила: «Убила Глоричку мою убила убила убила убила убилаубилаубила…» Веки ее опухли: видно было, что до прихода сюда, она рыдала не один час. Слезы и сейчас застилали ее глаза, и потому буквы сливались, налезали, наплывали одну на другую, но прекратить писать она не могла, никак не могла остановиться, никак, нет-нет-нет… И несчастная все писала: повторяя одно и то же слово — «убила».

Господин комиссар потянулся через стол и накрыл ее руку своей. Кисть несчастной мелко-мелко дрожала, пальцы будто судорогой свело. Постепенно, очень медленно они разжались, и ручка, с негромким стуком, упала на дощатый пол.

— Мы накажем убийцу вашей сестры, — сказал Фома, не отпуская руки несчастной женщины. — Обещаю вам, мисс Петерссон. Я вам — обещаю.

И тут ее бледные, вечно неподвижные губы внезапно ожили. Они — разомкнулись. Они дергались, извивались, обнажая неровные зубы и розовые десны, они кривились… казалось ожила деревянная или глиняная маска. Видно было: каждое движение давалось ей с огромным, просто неимоверным, усилием.

Присутствующие офицеры, в ужасе, переглянулись. Странная тетка, жуткие гримасы. Что ж ее так корежит? Приступ у нее, что ли?

А Фома улыбнулся. Он-то понял: несчастная женщина благодарила его за подаренную, пока еще робкую, надежду и пыталась сказать ему — «спасибо, господин комиссар!»

— Кто это сделал? — спросил Фома.

Гостья судорожно вздохнула и написала — «хозяйка, миссис Тирренс».

— А теперь, мисс Петерссон, опишите все подробно.

Она стала писать: сегодня приемный день, в их усадьбе много народу — магазинчик полон, они с Глорией забегались, даже хозяйка — и та помогала паковать «кремовые розы» и пирожки. Одни покупатели уходили, другие приходили. Глория пошла за новой партией в дом, на кухню. И пропала. Хозяйка стала сердиться, пошла следом за ней, через некоторое время вернулась. «Работай здесь», сказала она, «Глория очень занята, вернется позже». Через полтора часа, когда покупатели разошлись, обеспокоенная Стрелиция пошла в дом…

… и, на кухне, возле стола чуть не упала, споткнувшись о что-то твердое. Башмак. Ох, достанется им за такое! Разбрасывать обувь — и где?! Она глянула вниз… и окаменела. Сестра лежала на полу, скорчившись, руки вывернуты, пальцы скрючены, лицо — милое, нежное лицо — исказила страдальческая гримаса. Запах рома мешался с запахом рвоты — Стрелиция разглядела несколько подсыхающих лужиц на полу. И рядом — пустую фляжку, в которой ее сестра хранила свой любимый ром. Пропитку для «бисквита». Стрелиция не могла, не хотела верить глазам! Она дотронулась до щеки сестры — та была уже холодной. Доктора не помогут, тут нужен могильщик — сказала бы хозяйка. Размазывая слезы по щекам, Стрелиция бросилась через сад к машине — и вот, приехала сюда…

Она закончила писать и отдала листок господину комиссару. Тот прочитал. И внезапно его осенило… а почему бы и нет, подумал Фома. Быстро достал из стола картонную папку, вытащил фотографию и показал ее гостье.

— Мисс Петерссон, вы знакомы с этим человеком?

Она взглянула на фото — и вздрогнула всем телом… и быстро, быстро застрочила.

…История, рассказанная Хильдой Петерссон (или Стрелицией Королевской), оказалась и простой, и неприятной, в равной степени. Постоянный заказчик, Чарльз-Маурицио-Бенджамин Смит не нашел ничего веселее, чем подшутить над этой бедолагой. Делал вид, что влюбился, что сохнет и спать не может из-за мыслей о «милой Стреличке!» — так и выманивал у нее дорогие пирожные бесплатно. Бедолага прощала его грубоватые шутки: «что за баба, щипать твой зад — все равно, что зад каменной статуи». Считала своим женихом, не подозревая, что это шутка, всего-то «легкая, забавная, гы-гы-гы!», шутка.

В тот вечер он сказал: «Давай, покажи мне все тут, невеста, бг-гг!» Она и показала: они почти весь дом — там, где позволяла миссис Тирренс. А потом случилось то, что случилось. «Привела его в подвал. Там Комната, в ней — Красота. Особая, не для всех. Я думала, он обрадуется, красота же, а он — испугался», написала Хильда-Стрелиция. И, подняв глаза, выжидающе замерла.

Фома прочитал внимательно, потом улыбнулся и кивнул — продолжайте, мол. Хильда-Стрелиция продолжила свой «рассказ». И писала, писала, писала… очень быстро. Ручку она зажала в кулаке так, будто бы хотела проткнуть бумагу насквозь.

«Он заметался, уронил старого господина, тот рассыпался… на шум явилась хозяйка,