Кремовые розы для моей малютки - Вита Паветра

отлично! Образец почерка есть, надо будет — пустим его в дело. И час тот уже близок… ближе, чем некоторые думают. Замечательно все складывается, думал господин комиссар; тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.

Написал сверху — «образец почерка мисс Мерседес ди Сампайо», а внизу — «заверил комиссар полиции, Фома Савлински». Дата, две подписи — и вуаля, готово! Очень довольный господин комиссар бережно опустил бумагу в чистый конверт, а тот, в свою очередь, в письменный стол. Три оборота ключа в узкой, деревянной дверце. Внутри та оказалась стальной — письменный стол служил господину комиссару сейфом. Очень простым, домашним — и все-таки надежным.

Насвистывая что-то легкомысленное, Фома прицепил ключ к собачьему ошейнику.

— Теперь ты за него отвечаешь, — подмигнул он. Пес внимательно глянул на своего новообретенного хозяина и друга, и сдержанно, негромко «бухнул». «Понял. Не подведу.»

Фома погладил его по голове и сказал, с улыбкой:

— А сейчас мы пойдем обедать.

Он поднял взгляд на девушку — та наблюдала за ним с тягостным недоумением. Диктует черт-те что, сам себе улыбается, щурится довольно, свистит… может, он того? Сбрендил от переутомления — у полицейских же много работы, всегда… и какой работы, черт бы ее побрал совсем. Странные люди работают в полиции, очень. А говорят — «невероятно умный, страшно проницательный» и тыды, и тыпы. Мерседес вздохнула.

Будто угадав ее настроение (или даже прочитав ее мысли — нет, ну а вдруг?), и желая развеять сомнения, одно другого нелепей, и минорный настрой, Томас опять «бухнул». Девушка очнулась. Вздрогнув, она уставилась на здоровенного пса, которого еще немного — самую малость! — побаивалась. Тот «бухнул» еще два раза и замотал хвостом. Будто вновь к ней обратился: не надо сомневаться. Верь этому человеку. Верь!

Мерседес робко улыбнулась в ответ. Медленно, очень осторожно, затаив (ох-х!) дыхание, протянула руку и погладила собачью голову.

Фома переводил взгляд со своей гостьи на пса — и обратно.

— Вижу, вы нашли общий язык. Отлично, очень рад, — и уже серьезным тоном добавил: — А насчет диктанта… Понимаю, слова мои звучат для вас цинично и шокирующе. Но ведь это правда: день без обнаружения свежего или «застарелого»… — господин комиссар едва не сказал — «с душком», но вовремя сдержался, — мертвеца — такой день прекрасен. Да-да, конечно-конечно… найдутся для нас и другие дела: тяжкие телесные повреждения, полученные в драке, при нападении или обороне, насильники — всех калибров и сортов, крупное и мелкое жулье, подобной мерзкой «плесени» так много, что всю можно перечислять долго. Почти бесконечно. И все-таки это не убийства. Выход для несчастного или несчастных худо-бедно всегда найдется. Порой, даже не один.

Убийство как уничтожение человека — это рубеж, за которым ему ничем не помочь. Это не под силу ни его близким, ни всем гуманистам мира, ни всем полицейским. Это как захлопнутая дверь, еще и заколоченная, впридачу. Наглухо заколоченная. Это переправа в одну сторону, еще древние об этом писали. Точка, поставленная в конце текста — свидетельских показаний или вынесения приговора. Финита ла комедиа! Приговор обжалованию не подлежит. Все, аминь!

От волнения у него запершило в горле. Фома закашлялся, кое-как справился с собой и завершил пламенную речь.

— Мой, ныне покойный, дед так говорил. «Убийство — это черта, проведенная огненным когтем Сатаны или его приспешников». Очень правдиво, хотя излишне поэтично.

«Уфф! Кажется, все», подумал Фома. «Убедил, не убедил… Бог свидетель, я честно старался».

Мерседес смотрела — и не узнавала сидящего перед ней человека, настолько он изменился. Наверное, с таким же пылом вещали некогда, замершей в трепете и волнении, толпе ветхозаветные пророки. Или новозаветные апостолы. Мерседес и сама только что слушала его, будто завороженная.

Внезапно Фома опомнился. «Господи, куда меня понесло? Сроду пафосом не страдал — и на тебе… Расхорохорился перед юной красавицей, старый ты хрен. Ладно, юность любит пафос. Идеализм, романтизм… и все такое прочее. Ишь, как смотрит: полурастерянно, полувосторженно.»

А Мерседес и впрямь глядела на Фому, широко распахнув и без того огромные глаза. Полурастерянно, полувосторженно. Ей казалось: этот совсем не тот человек, который…с ней разговаривал, шутил и смотрел строго и ласково, как на собственную дочь.

— Как вы думаете, дитя мое, Царство Божие на земле — это что такое?

— Я прогуливала воскресную школу, — шмыгнув носом, буркнула Мерседес.

Фома засмеялся.

— Открой страшный секрет: я тоже ее прогуливал. Мне там все казалось таким невыразимо скучным — ну, просто до зевоты. Один раз едва челюсть не вывихнул. Поступки святых угодников я считал либо странными, либо глупыми. Взрослые люди — а так по-идиотски себя вели. Кто-то из них казался мне, ребенку, отпетым трусом: врагам нужно сдачи дать, а он мямлит что-то и сопли жует. Кто-то казался задирой — совсем, как мой нынешний стажер, Майкл Гизли… вот уже в каждой бочке затычка, силушки и азарта не занимать, ума хватает, даже многовато, зато разума — нет, еще не «наросло».

И мне об этих соплежуях слушать, мне это учить? Пф-ф! Скучал я тогда безмерно. Многого не понимал, — господин комиссар вздохнул: — да и сейчас вряд ли все в той «науке» правильно понимаю. Правда, годы… нет, десятилетия спустя, кое-что до меня все-таки дошло. Кажется, я понял главное.

По моему разумению, Царство Божие на земле настанет, когда исчезнет полиция. Нет, не по приказу какого-нибудь очередного идеалиста-недоумка, гуманиста-пустобреха или странной фантазии, прямо скажем, губительной — очередного правителя. И не потому, что в результате катаклизма (одного или многих) исчезнут все люди — и полицейские, в том числе. О, нет, нет! Просто в один, истинно прекрасный, день полиция вдруг станет абсолютно не нужна, потому что люди увидят: зло — крупное и мелкое — более не существует. И теперь никому и никогда даже в голову не придет причинить вред ближнему своему — из корыстных побуждений или ради жестокого развлечения. Исчезнет и равнодушие, что оседает и приживается, прочно — не выкорчевать! — в иной человеческой душе. Исчезнет и «кривая мера», которой столько веков мерили — да и сейчас пытаются, что скрывать! — измерить границы добра и зла. Потому как милосердие, измеренное «кривой мерой», оборачивается своей противоположностью, обыденной и потому страшной: абсолютным попустительством злу.

Мерседес потрясенно молчала. И этот человек служит в полиции? Да где — в «убойном» отделе?! Ему бы проповедовать с кафедры, в самом большом и великолепном городском соборе, посвященном его небесному тезке. Вот там бы — в самый раз.

Тут Фома мысленно глянул на себя со стороны: суровый, многоопытный комиссар полиции вещает нечто (как