Кремовые розы для моей малютки - Вита Паветра

за что-нибудь, чтоб удержаться от падения в эту бездну. Она сломала ногти до мяса, пытаясь ухватиться за торчащие корни деревьев, они выступали — как человеческие руки, они пытались столкнуть ее вниз. А потом брата и сестру, с головой, засыпало землей. Анна поняла, что обречена, и вот уже трава начинает прорастать сквозь ее тело. Все больше, все сильней, все гуще.

И тьма опустила над ними свое черное покрывало. Анна поняла, что лежит в гробу. Кричит и бьется. А брат — ее «милый, милый Патрик», обнимал ее еще крепче, целовал и хохотал… гром и тот гремит тише. Адский смех, адский ужас. И вырваться из его объятий невозможно.

— Мне все равно, где быть — в Раю ли, в Аду… лишь бы рядом с тобой. Анна, amica mea!

Наконец, она выдохлась, закрыла глаза — и проснулась, вся в липком поту. Батистовая рубашка ее вся измарана сырой землей и глиной. Нет-нет, это морок… злой, страшный сон. Дрожащими руками Анна ощупала себя… живая. Лежит на чистых шелковых простынях не в гробу, не в сырой земле. Живая… какое счастье.

…Когда к ней утром пришла внимательная, улыбчивая медсестра, то увидела — ее подопечная застыла перед большим, в рост человека, зеркалом. Улыбается — робко, недоверчиво. Будто не в силах отвести взгляд от своего изображения. Не в силах поверить — она здесь, здесь, а все ужасы — сон, не более.

В тот же день, господин комиссар позвонил доктору Уиллоби, справиться о самочувствии леди Анны.

— Ей стало легче, господин комиссар. Но…

Он замялся, тяжело вздохнул. Пауза грозила затянуться надолго.

— Доктор Уиллоби, не томите!

— Я постарался сделать все возможное за столь короткий срок. А, ладно. Между нами говоря, господин комиссар…

Фома насторожился.

— Боюсь, что леди Анна никогда не вернется к себе прежней. Нет-нет, она сможет вести подобающий ей образ жизни, она вполне интеллектуально сохранна, но испытала чересчур сильное потрясение. Причем, оно имело повторяющийся характер. И теперь отношение к ней должно быть предельно бережное, во избежание возможного рецидива.

— Доктор Уиллоби! Если можно — проще и короче! — не выдержал Фома.

В трубке осуждающе вздохнули.

— Никаких повторных потрясений. Немаловажное условие, которое может показаться вам нелепым и даже смешным — никаких белых роз. Ни в коем случае! Однако от этой «смешной нелепости» здоровье леди Анны может вновь резко ухудшиться. Поэтому я отправлю с ней дипломированную медсестру, с подробными инструкциями. Разумеется, за дополнительную плату.

«Разумеется», с иронией подумал Фома. А вслух произнес:

— Благодарю вас! Не могли бы вы, когда вашей подопечной станет чуть полегче, привезти ее к нам, в Управление? Разумеется, предварительно я вам позвоню.

— Разумеется, господин комиссар, — ответил доктор Уиллоби. Помолчал немного и добавил: — Знаете, а ведь она еще легко отделалась. Судя по ее признаниям, еще дня два-три — и прекрасную леди ожидала бы вначале смирительная рубашка, затем, после длительного курса лечения — пожизненное заточение в сверхкомфортабельной палате. Под постоянным наблюдением доктора. Видите, я ничего от вас не скрываю, господин комиссар. Разумеется, она сильная личность, у нее очень крепкий организм, но даже очень сильного и крепкого можно свести с ума, если хорошенько постараться. А, вот еще! Господин комиссар, леди Анна постоянно упоминает пирожные — крохотные такие, для состоятельных господ. «Кремовые розы для моей малютки». Мы трижды делали анализ ее крови — чисто, как ни странно. Хм!

— У меня к вам огромная просьба — пожалуйста, сделайте повторный анализ.

— Хм! — ответили на другом конце провода. После чего доктор Кларенс Уиллоби простился с господином комиссаром как-то очень поспешно. Фоме только и оставалось, что гадать — исполнит его просьбу «мастер по починке сломанных мозгов» или пренебрежительно откажется.

Господин комиссар еще не знал, что через каких-нибудь полчаса он временно забудет о судьбе леди Анны. И причина этого забвения будет не менее страшной и, главное, неотвратимой. Всего через каких-нибудь полчаса…

Рослая, крупная женщина остановила белый пикап возле Управления полиции. Надо выйти, говорила себе она, ведь не зря гнала машину через весь город… сейчас же выйти, надо, надо, надо. Внезапно перед ее мысленным взором появилась нерадостная картина многолетней давности. Да что говорить… просто горькая. Жаль, что нельзя вынуть ее из памяти, как вынимают железный осколок из тела, ни один доктор не возьмется за подобную операцию. И стереть невозможно. Да и нечем, увы. Вот беда какая…

…Это было воскресенье, приемный день. Хмурое небо, мелкий дождь, орущие за окнами вороны — декорации для злой сказки с очень плохим концом. Две истощенные, голенастые и высокие не по возрасту, девочки сидели в зале для гостей — рядышком, держась за руки. Обе в убогих чистеньких платьях, с аккуратно заплетенными жидкими косичками. Некрасивые, неказистые, в придачу, еще и немые. Люди приходили и уходили, и снова приходили… Уносили младенцев и уводили детей постарше, которые цепко держались за руки новых родителей. Но этих двух девочек — почему-то никто не хотел брать и уводить в «счастливое завтра». Их всякий раз как будто не замечали, заметив же — кривились, сострадательно или брезгливо на «это двойное убожество!» И теперь эти девочки больше не улыбались, пытаясь понравиться. Они просто не верили, что с ними может произойти что-то хорошее — и смотрели на людей равнодушными глазами, обреченно. Так смотрят на людей щенки — беспородные, некрасивые, совсем не милые и не забавные — а, значит, и никому не нужные. Что их ждет: утопят, закопают живьем или просто выгонят, на голод, мучения и смерть, мгновенную или долгую — ничего этого уже не изменить. Собачьи дети не ждали от мира добра, дети человеческие, Фрида и Хильда Петерссон — его тоже совсем не ждали.

Именно в тот день в приют для подкидышей явилась миссис Тирренс — и забрала их с сестрой. А, значит, и спасла. Конечно, она ни за что не расскажет об этом человеку, к которому пришла сюда — немолодому, с проницательными серыми глазами. Ведь это все равно, что попытаться ложкой вычерпать душу или отрезать кусок своего сердца. Она похоронила эти воспоминания в глубине памяти, думала — надежней некуда. А, глядишь-ты, опять выползли…

Она любила сестру, она любила хозяйку, поэтому сейчас ее сердце рвалось надвое. Больно-то как… очень больно. Будто бы режут ее сердце надвое, медленно… раскаленным гвоздем. Режут его, режут… никак не разрежут пополам. Она жила счастливо все эти годы и давно забыла, что бывает — вот так.

Она не хотела идти, ведь это значило — предать