Колыбель молчания - Алексей Кирсанов

в его график. – Люди адаптируются, Элиас! Они сосредоточены на строительстве, на работе! Их мышление становится более практичным, конкретным – это естественно в новой среде! Это здоровая адаптация, а не деградация! А ваши спекуляции о „стирании мыслей“…» Она покачала головой, смотря на него с смесью жалости и раздражения. «Это опасно. Такие разговоры подрывают моральный дух, сеют ненужные сомнения. В условиях изоляции это может привести к панике. Настоящей панике.»

«Но Миа… Эллиот…» – попытался вставить Элиас.

«Испытывают временный стресс адаптации! – отрезала Кассандра. – Им нужна поддержка, а не ярлыки „деградирующих“! Доктор Картер не находит медицинских оснований для тревоги. И я ему верю. А вам…» Она сделала шаг вперед, ее глаза сузились. «…я приказываю прекратить эти тесты. Немедленно. Ваше „исследование“ когнитивной гибкости завершено. Результаты – в архив. Никаких обсуждений с колонистами. Никаких пугающих теорий. Ваша задача – анализ местных ресурсов, а не поиск демонов в головах наших людей. Это ясно?»

Ее тон не оставлял места для возражений. Это был не запрос. Это был приказ командира базы. Элиас почувствовал, как гнев и бессилие сжимают ему горло. Он хотел кричать, спорить, трясти ее за плечи. Но он видел в ее глазах не просто отрицание. Он видел страх. Страх перед правдой, которая могла разрушить ее идеальный новый мир. Страх, одетый в броню авторитарной уверенности.

«Ясно, Капитан, – выдавил он. – Архив.»

«Хорошо, – Кассандра кивнула, ее лицо снова стало гладким, непроницаемым. – И закройте за собой дверь.»

Элиас вышел в коридор. Его руки дрожали. Он услышал смех из столовой – громкий, простодушный, над очередной шуткой про споткнувшегося техника. Этот смех теперь звучал как издевательство. Он посмотрел на свои бумаги – на графики падения, на записи упрощенной речи. Наука. Доказательства. Они ничего не значили против слепой веры в рай. Он медленно пошел к лаборатории, чувствуя, как стены базы сжимаются вокруг него. Идеальная тюрьма.

Джекс Риггс не ждал приказов и не верил в архивы. Он верил в то, что можно починить. Или хотя бы изолировать. Его ответ на тикающие часы когнитивного распада был инженерным: чистая зона. Если пыль – носитель, значит, нужно от нее отгородиться.

Он выбрал небольшой резервный склад в самом сердце инженерного модуля – помещение с усиленными стенами, минимумом оборудования и простейшей системой вентиляции, которую можно было отсечь от основной. С помощью двух верных техников (которых он выбрал за их немногословность и практический склад ума) он начал герметизацию. Заваривались стыки, устанавливались дополнительные, самые тонкие фильтры HEPA на единственный приточный канал, монтировался автономный блок рециркуляции воздуха с угольными и УФ-фильтрами. Работали молча, сосредоточенно. Джекс не объяснял причин, ссылаясь на «тест системы изоляции на случай ЧП». Техники не спрашивали. Они просто работали.

«Фильтры меняем каждые шесть часов, – приказал Джекс, закручивая последний болт на гермодвери. – Воздух внутри – только рециркуляция. Никакого притока снаружи без моего разрешения. Понимаете?»

«Да, босс, – кивнул старший техник. – Чистая комната. Для чего? Чувствительное оборудование?»

Джекс посмотрел на серебристый налет, уже пылившийся на их комбинезонах, на новых фильтрах. «Для людей, – хрипло ответил он. – Может быть. Если что… пойдет не так.» Он не стал уточнять, что именно. Его люди и так выглядели напряженными. Они чувствовали вибрации через пол. Они видели, как Миа Роуз рисует одни и те же спирали. Они слышали, как упрощаются разговоры. Они не были учеными, но они были инженерами. Они знали, когда система дает сбой, даже если все лампочки горят зеленым.

«Будем менять, босс, – твердо сказал техник. – Чистота – залог…» Он запнулся, ища слово. «…Защиты.»

Джекс кивнул. Защиты. От невидимого врага, который крал не жизнь, а саму суть человека. Он закрыл гермодверь, услышав мягкий щелчок замка. Чистая зона была готова. Маленький стальной пузырь в сердце молчаливого ада. Последний рубеж. Он приложил ладонь к холодной металлической двери и почувствовал сквозь нее знакомую, ритмичную вибрацию, идущую снизу. Такт. Неумолимый такт Колыбели. Она не спешила. У нее было все время в мире.

Глава 6: Исчезающие слова

Тишина Колыбели перестала быть просто фоном. Она начала просачиваться внутрь. Внутрь базы, внутрь разговоров, внутрь самых основ человеческого взаимодействия – языка. Рай обернулся вакуумом, вытягивающим смысл.

Миа Роуз стояла посреди своей студии, окруженная листами, испещренными все теми же спиралями, точками, монотонными линиями. Она смотрела на мольберт. На нем лежал уголь. Ее рука тянулась к нему, пальцы сжимались в воздухе, будто пытаясь схватить нечто ускользающее. Ее губы шевелились беззвучно. Потом раздался хриплый, сдавленный звук:

«Темное… палка… для…» Она ткнула пальцем в бумагу. «Для этого.»

Она схватила уголь, сжала его так сильно, что он хрустнул, оставляя черные крошки на пальцах. Слезы бессилия навернулись на глаза. Она знала, что это. Она знала для чего. Но слово – простое, обиходное слово «уголь» – исчезло. Словно вырезанное ножом из ткани ее памяти. Осталось лишь ощущение функции: темное, палка, для рисования. Конкретика действия взамен абстракции имени.

Это был не единичный случай. Как проказа, афазия расползалась по базе «Заря». Техник в инженерном модуле, краснея и тыча пальцем, требовал «круглую железку с дыркой» (гайку). Повар на кухне, размахивая руками, просил «то, чем режут хлеб» (нож), хотя сам нож лежал перед ним. Эллиот Финн, пытаясь описать Джулиану новый сон (опять давление, опять пустота, но теперь с яркими, бессмысленными вспышками цвета), споткнулся на слове «галлюцинация» и замер, смотря в пустоту с выражением животного страха. Он просто покачал головой и ушел, сжимая виски.

Речь стремительно регрессировала к протоязыку. Описательные жесты, указательные местоимения («дай то», «возьми это»), простейшие глаголы действия («иди», «есть», «работать»). Сложные предложения распадались. Юмор исчез полностью – его заменили гримасы раздражения или пустые улыбки. Первые конфликты вспыхивали из-за недопонимания, как искры на сухой траве. Два механика чуть не подрались у склада, потому что один не смог объяснить, какую именно «изогнутую трубку с клапаном» ему нужно, а второй не понял и принес не то. Их спор был бессвязным потоком жестов и гортанных звуков, больше похожим на столкновение разъяренных животных, чем на диалог людей. Их растащили, но напряжение повисло в воздухе, густое, как серебристая пыль на фильтрах.

Элиас Вернер наблюдал за этим регрессом, чувствуя себя археологом, раскапывающим собственную цивилизацию в момент ее гибели. Он нарушил приказ Кассандры. Тайно, под предлогом «анкетирования о бытовых трудностях», он продолжал фиксировать упадок. Его записи были теперь не графиками, а лаконичными, леденящими душу констатациями:

«Субъект M.R. (художник): не может назвать «уголь», «кисть», «холст». Использует описательные конструкции («темная палка», «волосы на палке», «ткань на раме»). Эмоциональный ответ: фрустрация, слезы. Рисунки: полностью абстрактные, монотонные узоры (спирали, решетки).

«Субъект E.F. (ботаник): Трудности с названием распространенных растений («пшеница» -> «золотая трава с зернами», «томат» -> «красный круглый овощ»). Не может сформулировать понятие «фотосинтез». Отказывается от попыток. Физически спокоен, но избегает общения.

«Общая столовая: Средняя длина высказывания сократилась на 65%. Преобладают императивы и указательные конструкции. Случаи невербальной агрессии при недопонимании – 3 за сегодняшнее наблюдение (2 часа).»

Он закрыл журнал, руки дрожали. Это был не стресс. Не адаптация. Это был регресс. Систематическая, прогрессирующая потеря языка. Обратная эволюция разума. И Кассандра слепа. Или просто не хочет видеть.

Джулиан Картер перешел от наблюдений к отчаянным действиям. В своей лаборатории, запершись, он начал тайные, глубокие исследования крови. Не просто общий анализ – он искал то, чего не видели стандартные сканеры. Он центрифугировал образцы, выделяя фракции, окрашивал специальными маркерами, искал под электронным микроскопом следы фрактальных структур, о которых говорил Элиас. Он брал кровь у Миа, у Эллиота, у нескольких других «затронутых» и сравнивал с кровью пока еще ясно говорящих колонистов (включая