Камень (сборник) - Осип Мандельштам
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
1916
«Мне холодно. Прозрачная весна…»
Мне холодно. Прозрачная веснаВ зеленый пух Петрополь одевает,Но, как Медуза, невская волнаМне отвращенье легкое внушает.По набережной северной рекиАвтомобилей мчатся светляки,Летят стрекозы и жуки стальные,Мерцают звезд булавки золотые,Но никакие звезды не убьютМорской воды тяжелый изумруд.
1916
«В Петрополе прозрачном мы умрем…»
В Петрополе прозрачном мы умрем,Где властвует над нами Прозерпина;Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,И каждый час – нам смертная година.
Богиня моря, грозная Афина,Сними могучий каменный шелом.В Петрополе прозрачном мы умрем, —Здесь царствуешь не ты, а Прозерпина.
1916
«Не веря воскресенья чуду…»
Не веря воскресенья чуду,На кладбище гуляли мы.– Ты знаешь, мне земля повсюдуНапоминает те холмы. . . . . . . . . .. . . . . . . . . .Где обрывается РоссияНад морем черным и глухим.
От монастырских косогоровШирокий убегает луг.Мне от владимирских просторовТак не хотелося на юг,Но в этой темной, деревяннойИ юродивой слободеС такой монашкою туманнойОстаться – значит быть беде.
Целую локоть загорелыйИ лба кусочек восковой.Под смуглой прядью золотой.Целую кисть, где от браслетаЕще белеет полоса.Тавриды пламенное летоТворит такие чудеса.
Как скоро ты смуглянкой сталаИ к Спасу бедному пришла,Не отрываясь целовала,А гордою в Москве была.Нам остается только имя:Чудесный звук, на долгий срок.Прими ж ладонями моимиПересыпаемый песок.
1916
Эта ночь непоправима,А у вас еще светло.У ворот ЕрусалимаСолнце черное взошло.
Солнце желтое страшнее —Баю-баюшки-баю —В светлом храме иудеиХоронили мать мою!
Благодати не имея,И священства лишены,В светлом храме иудеиОтпевали прах жены.
И над матерью звенелиГолоса израильтян.Я проснулся в колыбели —Черным солнцем осиян…
1916
Золотистого меда струя из бутылки теклаТак тягуче и долго,что молвить хозяйка успела:– Здесь, в печальной Тавриде,куда нас судьба занесла,Мы совсем не скучаем, —и через плечо поглядела.
Всюду Бахуса службы,как будто на свете одниСторожа и собаки – идешь,никого не заметишь —Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни:Далеко в шалаше голоса —не поймешь, не ответишь.
После чаю мы вышлив огромный коричневый сад,Как ресницы на окнахопущены темные шторы,Мимо белых колоннмы пошли посмотреть виноград,Где воздушным стекломобливаются сонные горы.
Я сказал: виноград,как старинная битва, живет,Где курчавые всадникибьются в кудрявом порядке,В каменистой Тавриденаука Эллады – и вотЗолотых десятин благородные,ржавые грядки.
Ну а в комнате белой, как прялка,стоит тишина.Пахнет уксусом, краской и свежим виномиз подвала.Помнишь, в греческом доме:любимая всеми жена,Не Елена – другая —как долго она вышивала?
Золотое руно, где же ты, золотое руно?Всю дорогу шумели морские тяжелые волны,И, покинув корабль,натрудивший в морях полотно,Одиссей возвратился,пространством и временем полный!
1917
«Еще далёко асфоделей…»
Еще далёко асфоделейПрозрачно-серая весна.Пока еще на самом делеШуршит песок, кипит волна.Но здесь душа моя вступает,Как Персефона, в легкий круг;И в царстве мертвых не бываетПрелестных, загорелых рук.
Зачем же лодке доверяемМы тяжесть урны гробовой,И праздник черных роз свершаемНад аметистовой водой?Туда душа моя стремится,За мыс туманный Меганом,И черный парус возвратитсяОттуда, после похорон!
Как быстро тучи пробегаютНеосвещенною грядой,И хлопья черных роз летаютПод этой ветряной луной.И, птица смерти и рыданья,Влачится траурной каймойОгромный флаг воспоминаньяЗа кипарисною кормой.
И раскрывается с шуршаньемПечальный веер прошлых лет;Туда, где с темным содроганьемВ песок зарылся амулет;Туда душа моя стремится,За мыс туманный Меганом,И черный парус возвратитсяОттуда, после похорон!
1917
Декабрист
– Тому свидетельство языческий сенат —Сии дела не умирают! —Он раскурил чубук и запахнул халат,А рядом в шахматы играют.
Честолюбивый сон он променял на срубВ глухом урочище Сибири,И вычурный чубук у ядовитых губ,Сказавших правду в скорбном мире.
Шумели в первый раз германские дубы,Европа плакала в тенетах.Квадриги черные вставали на дыбыНа триумфальных поворотах.
Бывало, голубой в стаканах пунш горит.С широким шумом самовараПодруга рейнская тихонько говорит,Вольнолюбивая гитара.
– Еще волнуются живые голосаО сладкой вольности гражданства!Но жертвы не хотят слепые небеса:Вернее труд и постоянство.
Всё перепуталось, и некому сказать,Что, постепенно холодея,Всё перепуталось, и сладко повторять:Россия, Лета, Лорелея.
1917
<Кассандре>
Я не искал в цветущие мгновеньяТвоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз,Но в декабре – торжественное бденье —Воспоминанье мучит нас…
<И в декабре семнадцатого годаВсё потеряли мы, любя:Один ограблен волею народа,Другой ограбил сам себя…
Но если эта жизнь – необходимость бреда,И корабельный лес – высокие дома —Лети, безрукая победа,Гиперборейская чума!
На площади с броневикамиЯ вижу человека: онВолков горящими пугает головнями:Свобода, равенство, закон!Больная, тихая Кассандра,Я больше не могу – зачемСияло солнце Александра,Сто лет тому назад сияло всем?
Когда-нибудь в столице шалой,На скифском празднике, на берегу Невы,При звуках омерзительного балаСорвут платок с прекрасной головы…>
1917
В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа.Нам пели Шуберта – родная колыбель.Шумела мельница, и в песнях ураганаСмеялся музыки голубоглазый хмель.
Старинной песни мир – коричневый, зеленый,Но только вечно молодой,Где соловьиных лип рокочущие кроныС безумной яростью качает царь лесной.
И сила страшная ночного возвращенья —Та песня дикая, как черное вино:Это двойник – пустое привиденьеБессмысленно глядит в холодное окно!
1917
«Твое чудесное произношенье…»
Твое чудесное произношенье —Горячий посвист хищных птиц;Скажу ль: живое впечатленьеКаких-то шелковых зарниц.
«Что» – голова отяжелела.«Цо» – это я тебя зову!И далеко прошелестело:Я тоже на земле живу!
Пусть говорят: любовь крылата,Смерть окрыленнее стократ;Еще душа борьбой объята,А наши губы к ней летят.
И столько воздуха и шелкаИ ветра в шепоте твоем,И как слепые ночью долгойМы смесь бессолнечную пьем.
1917
«Что поют часы-кузнечик…»
Что поют часы-кузнечик,Лихорадка шелестит,И шуршит сухая печка, —Это красный шелк горит.
Что зубами мыши точатЖизни тоненькое дно, —Это ласточка и дочкаОтвязала мой челнок.
Что на крыше дождь бормочет, —Это черный шелк горит,Но черемуха услышитИ на дне морском: прости.
Потому что смерть невинна,И ничем нельзя помочь,Что в горячке соловьинойСердце теплое еще.
1917
«Когда на площадях и в тишине келейной…»
Когда на площадях и в тишине келейнойМы сходим медленно с ума,Холодного и чистого рейнвейнаПредложит нам жестокая зима.
В серебряном ведре нам предлагает стужаВалгаллы белое вино,И светлый образ северного мужаНапоминает нам оно.
Но северные скальды грубы;Не знают радостей игры,И северным дружинам любы:Янтарь, пожары и пиры.
Им только снится воздух юга —Чужого неба волшебство —– И все-таки упрямая подругаОткажется попробовать его.
1917
«Среди священников левитом молодым…»
<А. В. Карташеву>
Среди священников левитом молодымНа страже утренней он долго оставался.Ночь иудейская сгущалася над нимИ храм разрушенный угрюмо созидался.
Он говорил: небес тревожна желтизна,Уж над Евфратом ночь: бегите, иереи!А старцы думали: не наша в том вина;Се черно-желтый свет, се радость Иудеи.
Он с нами был, когда, на берегу ручья,Мы в драгоценный лен Субботу пеленалиИ семисвещником тяжелым освещалиЕрусалима ночь и чад небытия.
1917
