Камень (сборник) - Осип Мандельштам

<1915>

«От вторника и до субботы…»

От вторника и до субботыОдна пустыня пролегла.О, длительные перелеты! —Семь тысяч верст – одна стрела.

И ласточки, когда летелиВ Египет водяным путем,Четыре дня они висели,Не зачерпнув воды крылом.

1915

«О свободе небывалой…»

О свободе небывалойСладко думать у свечи.– Ты побудь со мной сначала, —Верность плакала в ночи.

– Только я мою коронуВозлагаю на тебя,Чтоб свободе, как закону,Подчинился ты, любя…

– Я свободе, как закону,Обручен, и потомуЭту легкую коронуНикогда я не сниму.

Нам ли, брошенным в пространстве,Обреченным умереть,О прекрасном постоянствеИ о верности жалеть!

1915

«Бессонница. Гомер. Тугие паруса…»

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.Я список кораблей прочел до середины:Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,Что над Элладою когда-то поднялся,

Как журавлиный клин в чужие рубежи —На головах царей божественная пена —Куда плывете вы? Когда бы не Елена,Что Троя вам одна, ахейские мужи?

И море, и Гомер – всё движется любовью.Кого же слушать мне? И вот, Гомер молчит,И море черное, витийствуя, шумитИ с тяжким грохотом подходит к изголовью.

1915

«С веселым ржанием пасутся табуны…»

С веселым ржанием пасутся табуныИ римской ржавчиной окрасилась долина;Сухое золото классической весныУносит времени прозрачная стремнина.Топча по осени дубовые листы,

Что густо стелются пустынною тропинкой,Я вспомню цезаря прекрасные черты —Сей профиль женственныйс коварною горбинкой!

Здесь, Капитолия и Форума вдали,Средь увядания спокойного природы,Я слышу Августа и на краю землиДержавным яблоком катящиеся годы.

Да будет в старости печаль моя светла:Я в Риме родился, и он ко мне вернулся;Мне осень добрая волчицею была,И – месяц цезарей – мне август улыбнулся.

1915

«Я не увижу знаменитой “Федры”…»

Я не увижу знаменитой «Федры»,В старинном многоярусном театре,С прокопченной высокой галереи,При свете оплывающих свечей.И, равнодушен к суете актеров,Сбирающих рукоплесканий жатву,Я не услышу, обращенный к рампе,Двойною рифмой оперенный стих:

– Как эти покрывала мне постылы…

Театр Расина! Мощная завесаНас отделяет от другого мира;Глубокими морщинами волнуя,Меж ним и нами занавес лежит.Спадают с плеч классические шали,Расплавленный страданьем крепнет голос,И достигает скорбного закалаНегодованьем раскаленный слог…

Я опоздал на празднество Расина…Вновь шелестят истлевшие афиши,И слабо пахнет апельсинной коркой,И словно из столетней летаргииОчнувшийся сосед мне говорит:– Измученный безумством Мельпомены,Я в этой жизни жажду только мира;Уйдем, покуда зрители-шакалыНа растерзанье Музы не пришли!

Когда бы грек увидел наши игры…

1915

Tristia

«– Как этих покрывал и этого убора…»

– Как этих покрывал и этого убораМне пышность тяжела средь моего позора!

– Будет в каменной ТрезенеЗнаменитая беда,Царской лестницы ступениПокраснеют от стыда,. . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . .И для матери влюбленнойСолнце черное взойдет.

– О, если б ненависть в груди моей кипела —Но, видите, само признанье с уст слетело.

– Черным пламенем Федра горитСреди белого дня.Погребальный факел чадитСреди белого дня.Бойся матери, ты, Ипполит:Федра-ночь – тебя сторожитСреди белого дня.

– Любовью черною я солнце запятнала…. . . . . . . . . . . . . . . . .Мы боимся, мы не смеемГорю царскому помочь.Уязвленная ТезеемНа него напала ночь.Мы же, песнью похороннойПровожая мертвых в дом,Страсти дикой и бессоннойСолнце черное уймем.

<1915>

Зверинец

Отверженное слово «мир»В начале оскорбленной эры;Светильник в глубине пещерыИ воздух горных стран – эфир;Эфир, которым не сумели,Не захотели мы дышать.Козлиным голосом, опять,Поют косматые свирели.

Пока ягнята и волыНа тучных пастбищах водилисьИ дружелюбные садилисьНа плечи сонных скал орлы, —Германец выкормил орла,И лев британцу покорился,И галльский гребень появилсяИз петушиного хохла…

А ныне завладел дикарьСвященной палицей Геракла,И черная земля иссякла,Неблагодарная, как встарь. —Я палочку возьму сухую,Огонь добуду из нее,Пускай уходит в ночь глухуюМной всполошенное зверье!

Петух, и лев…. . . . . . . . .Мы для войны построим клеть,Звериные пригреем шкуры, —А я пою вино времен —Источник речи италийской —И в колыбели праарийскойСлавянский и германский лен!

Италия, тебе не леньТревожить Рима колесницы,С кудахтаньем домашней птицыПерелетев через плетень?. . . . . . . . . . . .

В зверинце заперев зверей,Мы успокоимся надолго,И станет полноводней Волга,И рейнская струя светлей —

И умудренный человекПочтит невольно чужестранца,Как полубога, буйством танцаНа берегах великих рек.

1916

На розвальнях, уложенных соломой,Едва прикрытые рогожей роковой,От Воробьевых гор до церковки знакомойМы ехали огромною Москвой.

А в Угличе играют дети в бабкиИ пахнет хлеб, оставленный в печи.По улицам меня везут без шапки,И теплятся в часовне три свечи.

Не три свечи горели, а три встречи —Одну из них сам Бог благословил,Четвертой не бывать, а Рим далече —И никогда он Рима не любил!

Ныряли сани в черные ухабыИ возвращался с гульбища народ.Худые мужики и злые бабыПереминались у ворот.

Сырая даль от птичьих стай чернелаИ связанные руки затекли:Царевича везут, немеет страшно тело —И рыжую солому подожгли.

1916

«В Петербурге мы сойдемся снова…»

В Петербурге мы сойдемся снова,Словно солнце мы похоронили в нем,И блаженное, бессмысленное словоВ первый раз произнесем:В черном бархате <советской> ночи,В бархате всемирной пустоты,Всё поют блаженных жен родные очи,Всё цветут бессмертные цветы.

Дикой кошкой горбится столица,На мосту патруль стоит,Только злой мотор во мгле промчитсяИ кукушкой прокричит.Мне не надо пропуска ночного,Часовых я не боюсь:За блаженное, бессмысленное словоЯ в ночи <советской> помолюсь.

Слышу легкий театральный шорохИ девическое «ах» —И бессмертных роз огромный ворохУ Киприды на руках.У костра мы греемся от скуки,Может быть, века пройдут,И блаженных жен родные рукиЛегкий пепел соберут.

Где-то хоры сладкие ОрфеяИ родные темные зрачки,И на грядки кресел с галереиПадают афиши-голубки.Что ж, гаси, пожалуй, наши свечи,В черном бархате всемирной пустотыВсё поют блаженных жен крутые плечи,А ночного солнца не заметишь ты.

<1920>

Соломинка

Когда, соломинка, не спишь в огромной спальнеИ ждешь, бессонная, чтоб, важен и высок,Спокойной тяжестью —что может быть печальней —На веки чуткие спустился потолок,

Соломка звонкая, соломинка сухая,Всю смерть ты выпила и сделалась нежней,Сломалась милая соломка неживая —Не Саломея, нет, соломинка скорей.

В часы бессонницы предметы тяжелее,Как будто меньше их – такая тишина —Мерцают в зеркале подушки, чуть белея,И в круглом омуте кровать отражена.

Нет, не соломинка в торжественном атласе,В огромной комнате, над черною Невой,Двенадцать месяцев поют о смертном часе,Струится в воздухе лед бледно-голубой.

Декабрь торжественный струит свое дыханье,Как будто в комнате тяжелая Нева.Нет, не Соломинка, Лигейя, умиранье —Я научился вам, блаженные слова.

Я научился вам, блаженные слова:Ленор, Соломинка, Лигейя, Серафита.В огромной комнате тяжелая НеваИ голубая кровь струится из гранита.

Декабрь торжественный сияет над Невой.Двенадцать месяцев поют о смертном часе.Нет, не Соломинка в торжественном атласеВкушает медленный томительный покой.

В моей крови живет декабрьская Лигейя,Чья в саркофаге спит блаженная любовь.А та, Соломинка, быть может, Саломея,Убита жалостью и не вернется вновь.

1916