Камень (сборник) - Осип Мандельштам

1920

«Я в хоровод теней, топтавших нежный луг…»

Я в хоровод теней, топтавших нежный луг,С певучим именем вмешался,Но всё растаяло, и только слабый звукВ туманной памяти остался.

Сначала думал я, что имя – серафимИ тела легкого дичился,Немного дней прошло, и я смешался с нимИ в милой тени растворился.

И снова яблоня теряет дикий плод,И тайный образ мне мелькает,И богохульствует, и сам себя клянет,И угли ревности глотает.

А счастье катится, как обруч золотой,Чужую волю исполняя,И ты гоняешься за легкою весной,Ладонью воздух рассекая.

И так устроено, что не выходим мыИз заколдованного круга,Земли девической упругие холмыЛежат спеленутые туго.

1920

1921–1925

Концерт на вокзале

Нельзя дышать, и твердь кишит червями,И ни одна звезда не говорит,Но, видит Бог, есть музыка над нами,Дрожит вокзал от пенья АонидИ снова, паровозными свисткамиРазорванный, скрипичный воздух слит.

Огромный парк. Вокзала шар стеклянный.Железный мир опять заворожен.На звучный пир в элизиум туманныйТоржественно уносится вагон.Павлиний крик и рокот фортепьянный —Я опоздал. Мне страшно. Это сон.

И я вхожу в стеклянный лес вокзала,Скрипичный строй в смятеньи и слезах.Ночного хора дикое начало,И запах роз в гниющих парниках,Где под стеклянным небом ночевалаРодная тень в кочующих толпах.

И мнится мне: весь в музыке и пене,Железный мир так нищенски дрожит,В стеклянные я упираюсь сени;<Горячий пар зрачки смычков слепит.>Куда же ты? На тризне милой тениВ последний раз нам музыка звучит.

<1923?>

«Умывался ночью на дворе…»

Умывался ночью на дворе —Твердь сияла грубыми звездами.Звездный луч – как соль на топоре,Стынет бочка с полными краями.

На замок закрыты ворота,И земля по совести сурова.Чище правды свежего холстаВряд ли где отыщется основа.

Тает в бочке, словно соль, звезда,И вода студеная чернее,Чище смерть, соленее беда,И земля правдивей и страшнее.

1921

«Кому зима – арак и пунш голубоглазый…»

Кому зима – арак и пунш голубоглазый,Кому душистое с корицею вино,Кому жестоких звезд соленые приказыВ избушку дымную перенести дано.

Немного теплого куриного пометаИ бестолкового овечьего тепла;Я всё отдам за жизнь —мне так нужна забота —И спичка серная меня б согреть могла.

Взгляни: в моей руке лишь глиняная крынка,И верещанье звезд щекочет слабый слух,Но желтизну травы и теплоту суглинкаНельзя не полюбить сквозь этот жалкий пух.

Тихонько гладить шерсть и ворошить солому,Как яблоня зимой в рогоже голодать,Тянуться с нежностьюбессмысленно к чужому,И шарить в пустоте, и терпеливо ждать.

Пусть <заговорщики> торопятся по снегуОтарою овец и хрупкий наст скрипит,Кому зима – полыньи горький дым к ночлегу —Кому – крутая соль торжественных обид.

О, если бы поднятьфонарь на длинной палке,С собакой впереди идти под солью звездИ с петухом в горшкеприйти на двор к гадалке.А белый, белый снег до боли очи ест.

1922

«С розовой пеной усталости у мягких губ…»

С розовой пеной усталости у мягких губЯростно волны зеленые роет бык,Фыркает, гребли не любит – женолюб,Ноша хребту непривычна, и труд велик.

Изредка выскочит дельфина колесоДа повстречается морской колючий еж,Нежные руки Европы – берите всё,Где ты для выи желанней ярмо найдешь.

Горько внимает Европа могучий плеск,Тучное море кругом закипает в ключ,Видно, страшит ее вод маслянистый блеск,И соскользнуть бы хотелось с шершавых круч.

О, сколько раз ей милее уключин скрип,Лоном широкая палуба, гурт овецИ за высокой кормою мельканье рыб —С нею безвесельный дальше плывет гребец.

1922

«Холодок щекочет темя…»

Холодок щекочет темяИ нельзя признаться вдруг,И меня срезает время,Как скосило твой каблук.

Жизнь себя перемогает,Понемногу тает звук,Всё чего-то не хватает,Что-то вспомнить недосуг.

А ведь раньше лучше было,И пожалуй, не сравнишь,Как ты прежде шелестила,Кровь, как нынче шелестишь.

Видно, даром не проходитШевеленье этих губ,И вершина колобродит,Обреченная на сруб.

1922

«Как растет хлебов опара…»

Как растет хлебов опара,Поначалу хороша,И беснуется от жаруДомовитая душа, —

Словно хлебные СофииС херувимского столаКруглым жаром налитыеПоднимают купола.

Чтобы силой, или ласкойЧудный выманить припек,Время – царственный подпасок —Ловит слово-колобок.

И свое находит местоЧерствый пасынок веков,Усыхающий довесокПрежде вынутых хлебов.

1922

«Я не знаю, с каких пор…»

Я не знаю, с каких порЭта песенка началась —Не по ней ли шуршит вор,Комариный звенит князь?

Я хотел бы ни о чемЕще раз поговорить,Прошуршать спичкой, плечомРастолкать ночь – разбудить.

Приподнять, как душный стог,Воздух, что шапкой томит,Перетряхнуть мешок,В котором тмин зашит,

Чтобы розовой крови связь,Этих сухоньких трав звон,Уворованная нашласьЧерез век, сеновал, сон.

1922

«Я по лесенке приставной…»

Я по лесенке приставнойЛез на всклоченный сеновал, —Я дышал звезд млечных трухой,Колтуном пространства дышал.

И подумал: зачем будитьУдлиненных звучаний рой,В этой вечной склоке ловитьЭолийский чудесный строй?

Звезд в ковше Медведицы семь,Добрых чувств на земле пять,Набухает, звенит темьИ растет и звенит опять.

Не своей чешуей шуршим,Против шерсти мира поем.Лиру строим, словно спешимОбрасти косматым руном.

Из гнезда упавших щегловКосари приносят назад, —Из горящих вырвусь рядовИ вернусь в родной звукоряд.

Чтобы розовой крови связьИ травы сухорукий звонРаспростились: одна скрепясь,А другая – в заумный сон.

1922

«Ветер нам утешенье принес…»

Ветер нам утешенье принес,И в лазури почуяли мыАссирийские крылья стрекоз,Переборы коленчатой тьмы.

И военной грозой потемнелНижний слой помраченных небес,Шестируких летающих телСлюдяной перепончатый лес.

Есть в лазури слепой уголок,И в блаженные полдни всегда,Как сгустившейся ночи намек,Роковая трепещет звезда.

И с трудом пробиваясь вперед,В чешуе искалеченных крыл,Под высокую руку беретПобежденную твердь Азраил.

1922

Московский дождик

…Он подает, куда как скупо,Свой воробьиный холодокНемного нам, немного купам,Немного вишням на лоток.

И в темноте растет кипенье —Чаинок легкая возня,Как бы воздушный муравейникПирует в темных зеленях;

Из свежих капель виноградникЗашевелился в мураве.Как будто холода рассадникОткрылся в лапчатой Москве!

1922

Век

Век мой, зверь мой, кто сумеетЗаглянуть в твои зрачки,И своею кровью склеитДвух столетий позвонки?Кровь-строительница хлещетГорлом из земных вещей,Захребетник лишь трепещетНа пороге новых дней.

Тварь, покуда жизнь хватает,Донести хребет должна,И невидимым играетПозвоночником волна.Словно нежный хрящ ребенкаВек младенческий земли —Снова в жертву, как ягненка,Темя жизни принесли.

Чтобы вырвать век из плена,Чтобы новый мир начать,Узловатых дней коленаНужно флейтою связать.Это век волну колышетЧеловеческой тоской,И в траве гадюка дышитМерой века золотой.

И еще набухнут почки,Брызнет зелени побег,Но разбит твой позвоночник,Мой прекрасный жалкий век.И с бессмысленной улыбкойВспять глядишь, жесток и слаб,Словно зверь, когда-то гибкий,На следы своих же лап.

<1922>

Нашедший подкову

Глядим на лес и говорим:Вот лес корабельный, мачтовый:Розовые сосны,До самой верхушки свободныеот мохнатой ноши,Им бы поскрипывать в бурюОдинокими пиниямиВ разъяренном безлесном воздухе;Под соленой пятою ветра устоит отвес,пригнанный к пляшущей палубе,И мореплаватель,В необузданной жажде пространства,Влача через влажные рытвиныхрупкий прибор геометра,Сличит с притяженьем земного лонаШероховатую поверхность морей.А вдыхая запахСмолистых слез, проступившихсквозь обшивку корабля,Любуясь на доски,Заклепанные, слаженные в переборкиНе вифлеемским мирным плотником,а другим —Отцом путешествий, другом морехода, —Говорим:И они стояли на земле,Неудобной, как хребет осла,Забывая верхушками о корнях,На знаменитом горном кряже,И шумели под пресным ливнем,Безуспешно предлагая небу выменятьна щепотку солиСвой благородный груз.

С чего начать?Всё трещит и качается.Воздух дрожит от сравнений.Ни одно слово не лучше другого,Земля гудит метафорой,И легкие двуколкиВ броской упряжи густых от натугиптичьих стайРазрываются на части,Соперничая с храпящимилюбимцами ристалищ.

Трижды блажен, кто введет в песнь имя;Украшенная названьем песньДольше живет среди других —Она отмечена среди подруг повязкой на лбу,Исцеляющей от беспамятства,слишком сильного одуряющего запаха —Будь то близость мужчины,Или запах шерсти сильного зверя,Или просто дух чобра,растертого между ладоней.Воздух бывает темным, как вода,и всё живое в нем плавает, как рыба,Плавниками расталкивая сферу,Плотную, упругую, чуть нагретую, —Хрусталь, в котором движутся колесаи шарахаются лошади,Влажный чернозем Нееры, каждую ночьраспаханный зановоВилами, трезубцами, мотыгами, плугами.Воздух замешан так же густо, как земля:Из него нельзя выйти, в него трудно войти.

Шорох пробегает по деревьям зеленой лаптой.Дети играют в бабкипозвонками умерших животных.Хрупкое летоисчисление нашей эры подходитк концу.Спасибо за то, что было:Я сам ошибся, я сбился, запутался в счете.Эра звенела, как шар золотой,Полая, литая, никем не поддерживаемая,На всякое прикосновение отвечала«да» и «нет».Так ребенок отвечает:«Я дам тебе яблоко», или:«Я не дам тебе яблока».И лицо его точный слепок с голоса, которыйпроизносит эти слова.

Звук еще звенит, хотя причина звука исчезла.Конь лежит в пыли и храпит в мыле,Но крутой поворот его шеиЕще сохраняет воспоминанье о бегес разбросанными ногами,Когда их было не четыре,А по числу камней дороги,Обновляемых в четыре сменыПо числу отталкиваний от землипышущего жаром иноходца.ТакНашедший подковуСдувает с нее пыльИ растирает ее шерстью,пока она не заблестит,ТогдаОн вешает ее на пороге,Чтобы она отдохнула,И больше уж ей не придется высекатьискры  из  кремня.Человеческие губы,которым больше нечего сказать,Сохраняют форму последнего сказанногослова,И в руке остается ощущенье тяжести,Хотя кувшин                  наполовину расплескался,пока его несли домой.То, что я сейчас говорю, говорю не я,А вырыто из земли, подобно зернамокаменелой  пшеницы.Одни      на монетах изображают льва,Другие —             голову;Разнообразные медные, золотыеи бронзовые  лепешкиС одинаковой почестью лежат в земле.Век, пробуя их перегрызть, оттиснул на нихсвои зубы.Время срезает меня, как монету,И мне уже не хватает меня самого…

1923