Ледяные небеса - Мирко Бонне

Крин прекращает свое мычание и изрекает:

— Это — не озеро.

Сэр достает карту и разворачивает ее.

— Да, Том, ты прав, к сожалению. Береговая линия совпадает. Это — бухта Владения. Это — чертов океан.

На карте обозначены четыре большие бухты в северовосточном направлении: залив Владения, Антарктический залив, залив Фортуны и единственный обитаемый — залив Стромнесс. На берегу нет ничего, кроме покрытых ледниками скал и рифов. И когда мы пересекли остров в самом узком месте, пройдя двенадцать километров, то пользы из этого не извлекли. От раскинувшейся у наших ног соблазнительной заснеженной равнины нет пути к станции капитана Сёрлле.

Мы поворачиваем назад и снова карабкаемся вверх по обледенелому склону. Крин теперь идет первым, Шеклтон — замыкающим. Я — между ними и спрашиваю себя, рискнул бы Скотт попробовать спуститься к бухте или, как мы, повернул назад.

Если бы он был жив, думаю я, тяжело шагая по снегу, и если бы между ним и Шеклтоном было соревнование — кто быстрее дойдет до Стромнесса, тогда он ни за что не повернул бы назад. Скорее Скотт отрубил бы себе одну руку, как сказал бы Дэфидд, а потом, зажав топор зубами, другую.

Почему Крин никогда не говорит о Скотте? Я лучше представляю себе Дрейка и Кука — людей, которые мертвы уже несколько веков, чем Скотта, который замерз насмерть всего четыре года назад, хотя я знаю его дневники и, как мне кажется, слышу его голос, когда читаю: «Все эти муки — во имя чего? Всего лишь за мечты, которым сейчас придет конец». Где это я читал, что он, оставшись еще с двумя коллегами в палатке на море Росса, говорил одному из них: «Вы и идиот сейчас должны сделать то-то и то-то»? Между прочим, тем, с кем Скотт не разговаривал, по слухам, был Шеклтон.

Наконец, после шестичасового непрерывного перехода, около девяти часов, мы первый раз останавливаемся на отдых. В свете утра мы видим на востоке — точно по нашему маршруту — невысокую горную цепь. Четыре торчащих вершины напоминают костяшки сжатого кулака. У подножия заснеженного склона, ведущего к первой вершине, мы выкапываем углубление в снегу, ставим туда примус и варим смесь из сухого пайка и сухарей, которую едим огненно горячей. Через полчаса мы снова в пути. Когда склон становится слишком крутым, чтобы мы могли взобраться на него на четвереньках по снегу, мы начинаем по очереди вырубать во льду ступеньки через каждые полтора метра.

Шеклтону первому довелось незадолго до полудня бросить взгляд за гребень горы. Он призывно машет нам с Крином. Мы карабкаемся на четвереньках до самого верха и смотрим на другую сторону.

Вниз пути нет. Подобно лилипутам на голове Гулливера, мы лежим на животе над почти вертикальным склоном скалы, на расположенных справа и слева голых серо-голубых скалах лежат многочисленные глыбы льда, которые, как нам кажется отсюда, должны сорваться и упасть в глубину. До самого океана тянутся непроходимые горы и испещренные трещинами ледники.

Зато восточней, то есть если двигаться в глубину острова, Крину с помощью бинокля удается высмотреть достаточно пологий заснеженный склон. Шеклтон прикидывает, что он идет в глубь острова на четырнадцать километров. Он передает бинокль мне и говорит:

— Это — наш путь. Очень быстро, еще до наступления темноты, мы должны быть внизу. Для этого мы попробуем пройти через второй гребень. Считаете ли вы, что сможете идти первым, Мерс? Тогда вперед.

Спускаться пришлось сначала прямо по вырубленным нами ступенькам, а потом, дальше внизу, по нашим следам. Через час я вывожу мою маленькую группу точно к подножию. Воздух прозрачен и холоден, полдень давно прошел. Погода совершенно безветренна. Но когда мы проходим между нависающим обледенелым склоном и трещиной ледника, то понимаем, что и здесь бывают бури, причем не самые безобидные. Путь верный, и у меня захватывает дух, когда я первым миную впадину во льду глубиной около трехсот метров и длиной несколько километров, который стал результатом работы бурь, бушующих здесь в течение веков.

Но и возглавляемый мной подъем на второй гребень не принес нам счастья. Каждые двадцать минут мы падаем на снег, глубоко вдыхаем разреженный воздух и отдыхаем от подъема, натягивания троса и вырубания ступенек. Около трех часов пополудни Шеклтон смотрит на ту сторону гребня и видит куполообразную ледяную вершину. Не отрывая бинокль от лица, он качает головой. От глаз Крина опять не ускользает самое важное: внизу в долинах скапливаются облака тумана, позади нас с оставшегося на западе океана также тянется вечерний туман. По оценке Крина, мы находимся на высоте тысячи четырехсот метров. Это слишком высоко, чтобы мы смогли пережить ночь при минусовой температуре без спальных мешков, лишь в наших рваных комбинезонах.

— Как бы сейчас поступил Фрэнк Уайлд? — спрашивает Шеклтон под свист ветра, и когда ни я, ни Крин не отвечаем, хотя мне кажется, что Шеклтон и не ждет от нас ответа, Сэр говорит тихо и так тепло, будто Карлик Босс лежит рядом с нами в углублении в снегу: — Ну, Фрэнк, давай, дай мне совет, старый хитрец.

Несмотря на риск заблудиться в тумане, он решает не спускаться вниз, чтобы взойти на оставшийся третий склон. После короткого отдыха мы начинаем вырубать ступеньки во льду немного ниже. Они должны обойти вершину. Это, как прогнусавил бы Кук, «впечатляющая работа» — прорубить тропу на склоне безымянной горы. По плавной дуге тропа должнв вывести нас к третьему гребню. Я вырубаю каждую третью ступеньку, а Шеклтон и Крин так быстро заканчивают вырубать свои, что едва успеваю перевести дух, как снова наступает моя очередь.

Три! Все время три! Эта мысль постоянно сверлит мой мозг. У нас было три лодки. Мы оставили трех человек дожидаться нас. У горы три гребня и три вершины. Скотт, Бауэре и Уил-сон — их тоже было трое, их было трое, трое, как и нас.

Третий гребень оказывается таким узким, что Шеклтон может сесть на него верхом. Задыхаясь, он подносит к глазам бинокль. Между тем туман заполняет долины внизу, это видно невооруженным глазом. Солнце заходит, становится очень холодно.

— Пусть так, пошли, надо идти!

Он перебирается на другую сторону и сразу начинает вырубать первую ступеньку. За ним Крин, потом я. Я не чувствую ног.

Уже через несколько метров мы чувствуем, что на мягком снегу появляется наст — Крин говорит, это один из признаков того, что склон становится более пологим. Но мы не хотели бы заключать пари. Нам приходится все реже вырубать ступеньки, но идти быстрее у нас не получается из-за клубов тумана, поднимающихся по склону. Через несколько минут туман окружает нас со всех сторон.

Шеклтон отвязывает от ремня свой страховочный трос и приказывает нам сделать то же самое. Крин протестует, но Шеклтон не намерен это обсуждать.

— Делай то, что я приказываю, — кричит он Крину, с которым еще никогда не говорил в таком тоне, почти тем же тоном он обращается ко мне: — Это же относится и к тебе, Фрэнк. Вынимайте ваши тарелки. Свяжите веревки так, чтобы они образовали круглый коврик. Положите их на тарелки и садитесь на них. Мы будем съезжать на них вниз.

— Это бред, — говорит Крин, с трудом переводя дыхание. — Кто знает, что там внизу?

Тем не менее он подчиняется, складывает веревку и кладет на тарелку, как показывает сэр Эрнест.

— Если мы не хотим замерзнуть, это наш единственный шанс, — говорит Шеклтон. — Мы будет съезжать вместе, я поеду первым, так что если я провалюсь, вы сможете меня спасти, если мне повезет. Это приемлемо для тебя, Том Крин?

Крин кивает.

— Фрэнк?

Я тоже киваю:

— Согласен. Хотя я не Фрэнк Уайлд, сэр.

— Простите. Все утро у меня такое чувство, будто мы не одни. Как будто с нами идет четвертый человек. Тому кажется то же самое, правда, Том? Вам нет, Мерс?

Сейчас, потому что он это сказал, я не вижу причин молчать дальше.

— Скотт, сэр.

— Да, может быть, Скотт. А по мне, Фрэнк Уайлд был бы лучше! — смеется он. — Будем надеяться, что на самом деле это тот, чьи инициалы совпадают с инициалами «Джеймса Кэрда»[17]. Вы согласны? Тогда прошу вас, джентльмены, занять ваши места. С нами Бог. По моей команде. На счет «три». Раз, два!..

Призраки

Мы скользим вниз все быстрее сквозь туман по обледеневшему склону. Мы держимся друг за друга — я обхватил грудь Шеклтона, я чувствую на моем плече голову Крина. Мы летим вниз по льду на наших тарелках и канатах, его осколки с шуршанием и шелестом разлетаются в разные стороны, осыпая нас с головы до ног. Шеклтон первым начинает кричать из-за нарастающего шума и скорости. Сначала он просто кричит, как будто воздух проходит сквозь него, я чувствую, как его грудная клетка сжимается и снова раздувается. Потом из его груди вырывается радостный ликующий вопль, переходящий в смех, затем он умолкает, потому что мы прыгаем на ледяных кочках и у него перехватывает дыхание. Я чувствую, что его смех передается мне, я спрашиваю себя, почему я не смеюсь, почему я только вцепляюсь в него, вдруг я слышу свой собственный смех, я не знаю, сколько я уже смеюсь, и внезапно понимаю, что хочу, чтобы этот спуск по шуршащему льду никогда не заканчивался.