Ледяные небеса - Мирко Бонне

Начиная с седьмого дня плавания Шеклтон все чаще извиняется за то, что его расчеты добраться до Южной Георгии за семь дней, очевидно, не оправдываются. Пролив Дрейка не предоставляет никакой отправной точки, чтобы определить наше местоположение. Не видно ни рифа, ни островка, ни торчащих из воды скал. Даже через восемь дней мы не видим ни водорослей, ни морских птиц, ничего, что указывало бы на сушу, находящуюся в двух-трех днях плавания. Лишь серое море, бесконечное штормовое море, катящее ледяные волны под холодным пасмурным небом. Однажды, когда мы сидим с Крином на «палубе» и говорим о моем брате, Шеклтон спрашивает меня, могу ли я себе представить, что когда-нибудь самолеты смогут преодолевать такие расстояния. У меня полный рот волос, которых полным-полно в «каюте» и происхождение которых никто не может объяснить, и из-за того, что я полностью поглощен тем, чтобы их вытащить и выплюнуть на перчатку, я говорю, не раздумывая, «да». Это внезапно вспыхнувшая тоска, меньше по самолетам, больше по Дэфидду, Реджин и по родителям. Но сейчас это — одно и то же, и Шеклтон, которому тоже надо сражаться с волосами во рту, говорит сдавленно:

— Да. По-другому и быть не может.

А Том Крин продолжает петь свою вечную непонятную песенку.

На девятый день Уорсли пользуется тем, что в облаках появляется просвет, и направляет секстант на солнце. Потом он безмолвно залезает обратно в «каюту», потом ползет с промокшим навигационным справочником и сложенной навигационной картой размером с ладонь в сторону носа, стараясь протиснуться как можно дальше. Там расположено единственное мало-мальски сухое место на борту, единственный уголок, где он может без помех произвести расчеты. Мы с Винсентом лежим в своих спальных мешках у его ног так тесно, что слышим дыхание друг друга, несмотря на сильное волнение. Каждый держит ногу шкипера, чтобы дать тому опору, когда нос «Кэрда» поднимается, затем переваливает через гребень волны и с шумом ныряет в волну, мы шушукаемся и ждем команду Уорсли, чтобы вытянуть его из ниши. Как и все мы, шкипер одет в шерстяные рейтузы, сверху суконные штаны и поверх их — комбинезон из ткани барберри. Поверх двух пар носков мы надеваем фетровые боты по щиколотку и еще finneskoes, сапоги из оленьей кожи с высокими голенищами, мехом наружу. Сапоги Уорсли, болтающиеся вверх-вниз и постоянно попадающие нам с Винсентом по лицу, стали дряблыми, пропитались водой и почти лишились меха, как и у всех нас. Прежде они были покрыты тонкими серебристыми волосками. Но волосков этих, которые приклеиваются ко всему, слишком много, столько шесть пар сапог дать не могут. Волоски покрывают шлюпку изнутри, поблескивают в воде между камнями и плавают в молоке.

Лодка слегка качается налево, а мне вспоминается высказывание моего отца: нужно хватать случай за волосы, прежде чем он полысеет. Во внезапно установившейся тишине я громко говорю то, о чем я подумал, глядя на сапоги Уорсли, я спрашиваю Винсента, который смотрит прямо перед собой, чтобы не смотреть на меня, читал ли он «Робинзона Крузо».

— Да, — говорит он. — Еще мальчиком. — Он смотрит на меня. — Это тебя удивило.

Тут он, возможно, прав. «Впечатляюще», — сказал бы Кук.

Накатывает следующая волна, разбивается о нос и поднимает его. Мы снова хватаем ноги Уорсли.

— Сейчас! — кричит Уорсли. — Господи Боже мой, что за…

— Я должен подумать о том, — говорю я Винсенту, — что, когда его корабль тонул, Робинзон не мог спасти никого из своих товаришей, а лишь три шляпы, одну шапку и двое сапог… двое — от разных пар. Всего семь предметов от шести матросов.

— И нас столько же, — говорит Винсент. Это звучит скептически, он говорит, как бы обороняясь, но без пренебрежения.

— Точно.

Шкипер беспокойно вертится.

— Вытягивайте же меня, — кричит он, — это невозможно выдержать!

Пока мы тянем Уорсли за ноги, Винсент говорит:

— Сейчас я вот что думаю: это не только сапоги. Это прежде всего чертов олений мех этих трижды проклятых скандинавов.

— Там внизу дикий шум. — Уорсли с трудом переводит дыхание, усаживаясь между мной и Винсентом. — Со всех сторон гремит, как будто ударяют в гонг. Черт, у меня голова гудит. Но у меня есть цифры! И знаете, что…

— Минутку, сэр, пожалуйста! — говорю я смущенно. — Винсент был только что… Он кое-что обнаружил.

Уорсли нисколько не оскорблен, он сильно озадачен.

— Запах, Фрэнк, сэр, — говорит Винсент быстро, и его здоровенное лицо краснеет, — он идет от твоих сапог из оленьего меха и от спальных мешков!

Чтобы быть уверенным до конца, Уорсли повторил расчеты дважды, а мы с Винсентом держали его и заключали между собой мир. Еще несколько часов после того, как мы вытащили его, шкипер не слышал одним ухом, которое он не смог зажать, и не понимал, что мы говорим, но по нему заметно, что он удивлен тем, что я и Винсент разговариваем друг с другом.

Подозрение Винсента подтверждается, когда мы с ним проверяем один из спальных мешков, используемых в качестве матрацев: снаружи он почти сухой и целый. Но внутри мех почти совсем вытерся, и оставшаяся голая кожа сгнила и превратилась в кашу, которая теперь издает кисло-сладкий запах протухшего мяса. Очень трудно убедить Бэйквелла и Крина, которые спят мертвецким сном как камни, на которых они лежат, в необходимости подвинуться и дать вытащить из-под них протухшие спальные мешки. Слова не помогают, поэтому мы просто выдергиваем их и выбрасываем за борт. Через несколько часов запах почти полностью пропадает.

Расчеты Уорсли показывают, что за десять дней плавания мы прошли почти тысячу двести пятьдесят миль. И, что еще важнее, мы с небольшим отклонением в двадцать пять миль держим курс на северо-восток в направлении на Южную Георгию. Если сохранится западный ветер, то «Кэрд» за сорок восемь часов может достигнуть цели, при условии, что он не проплывет мимо острова, потому что мы плывем мимо северной оконечности острова, мимо острова Уиллиса и острова Бёрда и всех других крошечных скал, за которыми лежит затерянная в океане Южная Георгия. Наша скорлупка не сможет повернуть назад, а до Австралии суши больше не будет. Новозеландцу Уорсли это совершенно ясно. Шеклтон и Крин совещаются, они решают сразу исключить подобный риск. План обойти остров с севера и завести шлюпку своими силами в залив Стромнесса, чтобы зайти в Лит-Харбор или на китобойную базу капитана Сёрлле, отпадает. Новая цель — южное побережье Южной Георгии, достаточно широкое, чтобы не проскочить мимо него в случае, если отклонение от курса будет таким, что визуально его не определишь. Там есть множество защищенных от ветра бухт, ледников и ручьев со свежей чистой водой. Но там есть еще кое-что. Там лежит горная цепь, которая не позволяет китобоям пройти на северное побережье острова и строить там свои поселки. Горная цепь не имеет названия, потому что еще ни одному человеку не удавалось ее пересечь.

— Скоро это изменится, джентльмены! — говорит Шеклтон, в его глазах уже отражается снег, лежащий на горных вершинах Южной Георгии. Кругом по-прежнему катит свои валы бесконечный океан, из которого торчат числа, которые Уорсли привязал к острову.

Пятьдесят четыре градуса тридцать восемь минут южной широты и тридцать девять градусов тридцать шесть минут западной долготы, сто десять миль от побережья Южной Георгии — так выглядит наше местоположение в понедельник восьмого мая. Для нас это пятнадцатые сутки в океане, для тех, кто остался на острове Элефант, — четыреста семидесятые сутки во льдах.

Море снова бушует, «волны мыса Горн» возвращаются. Опять появляются гигантские валы, между которыми устанавливается даже свой собственный микроклимат с таким влажным воздухом, что там идет настоящий дождь, в то время как наверху, над гребнями валит снег. Час за часом «Кэрд» ныряет в дождь и снова поднимается в снег. Хотя над нами все то же грязно-серое небо, по которому несутся облака, мне уже два дня кажется, что там спорят осень и зима, зима и осень и что это не времена года, а два королевства, которые воюют друг с другом, потому что одно холоднее другого. Холод и сырость пробирают до костей. У всех на запястьях, щиколотках и коленях образовались язвы от соленой воды, а у Винсента к тому же разыгрался ревматизм, а все, что имеется против этого в подготовленной Мак-Ильроем аптечке, — это одна бутылочка настойки гамамелиса, которая вызывает у бывшего боцмана лишь усталую улыбку. Передернувшись от озноба, он затаскивает свое исхудавшее тело в спальный мешок. Некоторое время он дрожит, потом успокаивается и засыпает и спит до тех пор, пока из-за метаний шлюпки вверх-вниз не оказывается на камнях. Через лаз летит снег, за ним «каюту» начинает заливать дождь.

Отдохнув положенное время от вахты, Винсент снова на посту. Шеклтон ошибался. Так же как и все мы, Джон Винсент, как может, выполняет свой долг. Поскольку он не может двинуться без боли, то, пробравшись к мачте, накрепко привязывается к ней и обращает покрытые соляной коркой глаза к горизонту. Именно он в полдень на шестнадцатые сутки нашего плавания заметил в волнах охапку водорослей не больше метра в диаметре. Это был первый признак приближающейся суши.