Дервиш света - Михаил Иванович Шевердин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тогда казикалан возвестил, что высокое собрание повелело всем разойтись на «салат уз-зухр» — полуденную святую молитву. «У нас не так, как у неверующих гяуров, — сказал казикалан. — Есть у нас пять обязательных молитв на дню. И все обязаны совершать молитвы в установленный момент, повернувшись спиною к светским делам, преклонять колени, сгибая поясницу, призывать всевышнего в свидетели нашего покаяния в грехах».
Так оказался посрамлен гяур доктор молитвой божьей и так возвышено имя великодушного эмира.
А отец наш муфтий мудро решил: «Эмир слишком высоко. Не повредит же верблюду укус муравья».
«Аиб» — грех! Да простит мне всевышний мой грех — занятия летописанием. Нам еще в медресе в городе Стамбуле приходилось скрывать занятие поэзией, а тем более такие занятия, как разъяснил строго наш отец, воспрещены под тяжестью наказания в зиндане и ударами палок студентам муллабачам в Благородной Бухаре, где мне надлежит отныне работать и учиться, поскольку наш отец муфтий прибыл сюда с высокой «миссией» (так, кажется, называется, такое дело у ференгов) от правительства султана халифа ко двору эмира Бухары. Мой названный брат Мирза также удостоился учения в бухарском медресе Мир Араб и проживания в одной со мной худжре. Он, брат мой, просил тоже, чтобы его облагодетельствовали должностью при канцелярии визиря Сахиба Джеляла, но отец наш муфтий сказал! «Не надо».
Клянусь, все неживое и живое, небегающее и бегающее — свидетельство существования аллаха. И мне предстоит сидеть на ковре и писать, и читать, а названному брату моему бежать и выполнять то, что ему прикажу я. О, справедливость!»
Судя по другим страницам книги, переплетенной в телячью кожу, Али оказался добросовестным секретарем — мирзой. Не один год он состоял секретарем при особе визиря Сахиба Джеляла, следовал за ним в его путешествиях и тщательно заносил в свою книгу все важное и интересное. Записи эти помогут разобраться во многих событиях и, особенно, приоткрыть завесу, скрывающую от нас немаловажные обстоятельства жизни Сахиба Джеляла.
Поэтому есть смысл пользоваться записями из этой книги. Когда же нет возможности делать это, полагаться на воспоминания.
Одно характерно: мирза Али часто подробно записывает факты и события, он рассказывает об удивительных делах визиря Сахиба Джеляла, эмира Сеида Алимхана, многих деятелей того времени, но не раз считает нужным подчеркивать:
«Собака бежит под арбой, лает: «Я тащу! Я везу!»
Не верьте мне, ничтожному. Я не тащу, не везу! Я только поспешаю. Рядом! Я Записываю. Я пишу летопись дней и хочу жить спокойно. О всевышний, перед тобой ниц простирается грешник, летописец, раб аллаха Али!»
VII
Взгляни на толпу у ворот Бухары! Увидишь рожденного царем, но не имеющего царства, раба телом, но господина духа и не знающего об этом, эмира по виду, но раба последнего из своих рабов.
Джебран Халиль Джебран
Пышно ехали, торжественно на конях-аргамаках, на прекрасных караковых жеребцах, величественно покачивая чалмами-тюрбанами. Само могущество и власть в золоте, серебре, в слепящем сиянии! Визирь Сахиб Джелял со свитой сопровождал доктора с сыновьями из Арка.
Расступитесь! Пусть уважаемые гости видят благородную Бухару во всем блеске и величии.
Толпа гудит. В нос бьет пыль. Охранники взмахивают нагайками: «Пошт! Эй ты, двухголовый див, прочь с дороги!» Толпа шарахается. Откуда-то сверху оглушительно трещат барабаны. Все кидаются в сторону, давя друг друга. Крик звенит в душном воздухе!
— Дорогу! Откройте путь сеиду из Африки. Почтение Сеиду Ахмеду эль Бедави из Мисра! Эй, дай суюнчи!
Безумные глаза. Бессмысленные искаженные лица. Они преградили дорогу процессии. Кислые запахи пахнули от накинутых на плечи распахнутых бараньих тулупов.
Тяжелые золотые лучи полуденного солнца падают ка голову. Белеют круглые черепа плешивых — калей. Их целая толпа. Они тоже любопытствуют. Они все должны знать. Кали — могущественная организация нищих в Бухаре. Сюда, в их цех, могут по уставу «рисале» вступить только те, кто переболел в детстве или юности паршой или стригущим лишаем и лишился всех волос. У самого большого водоема Бухары, на берегу Ляби-хауза, у калей постоянное — и зиму и лето — убежище: они кишат под гигантскими нарами тамошних чайхан.
Там, в душном смраде, они живут, спят на рваных одеялах, едят отбросы, достающиеся им с байских дастарханов. Там их женщины рожают детей, которые наследуют нищенское ремесло своих несчастных отцов.
Они протягивают руки за милостыней. Преграждают путь.
— Разгоните их! — сердито кричит визирь Сахиб Джелял.
Нищие! Нищие!
Они толпами шевелятся в желтых клубах пыли и летучего песка. В воздухе столько пыли, что гигант-купол Тельпакфурушон маячит призраком гиганта-джинна пустыни.
С пылью перемешивается горький дым бесчисленных самоваров, бесчисленных чайхан. Завсегдатаи чайхан встают — встают не из почтения, а из-за любопытства — хотят рассмотреть, кого везут, куда везут?
— Милостыни! Милостыни!
Вопли не смолкают ни на минуту. К реву карнаев присоединяются резковатые, но приятные звуки сурнаев.
Пышный кортеж всадников въезжает под крытые свода базара. Здесь глина полита, прохладно, но по-прежнему шумно.
Кто-то из свиты восклицает:
— Богатство базаров — лицо благоденствия государства!
Гудят роями осы и красные шмели — даже мясных туш не видно в рядах мясного базара. Как только терпят красномордые мясники?
Выстроились рядами глиняные касы с катыком.
Вопит, разливая в глиняные пиалы кумыс, широколицый, добродушный казах с такой румяной жизнерадостной физиономией, что может служить прекрасной рекламой для любой кумысолечебницы.
Доктор наблюдает, как водонос — машкоб — поит из своей пиалы сырой хаузной водой всех желающих с возгласом: «Обихунук!»
— В хаузах вода ужасная, — замечает доктор.
Почтительно склоняет голову Сахиб Джелял.
— Говорят, в старые времена эмир Абдуллахан привел по глиняным трубам воду в махалли Бухары из чистого Зарафшана… Но, увы, с тех пор трубы разбились и засорились. А правителям не до водопровода.
Но вот проехали и мясные ряды, и шашлычные, и ошханы, и сразу стало полегче дышать. Струя ветерка разогнала густые ароматы и отогнала мириады мух.
Мухам нечего делать там, где продается чугунная посуда, медные тазы, кокетливые, грациозные кумганы и дастшуи, покрытые резьбой волшебных сказок. Но от звона инструментов медников звенит в голове, и невольно радуешься, что вырвался наконец в глубь базара. Тут глаза разбегаются: одежда, халаты, куйнаки… Шерстяные камзолы.
Снова крик, словно кого-то режут: «Да погибнет моль!» Оказывается, продают пачками обыкновенный нафталин.
Туркмены расстилают свои бесценные
