Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго

в человеке его творческую или, как говорил Пушкин (а за ним и Блок), «тайную свободу». Террор и есть подчинение внутреннего человека внешним обстоятельствам. Изощренное проявление террора вынуждение человека отказаться от самого для него дорогого, например, от веры, как в «Плахе» Чингиза Айтматова или от любви, как в «1984» Джорджа Оруэлла. Возможность этого тоталитарного единства в скептическом отношении к себе и миру, в никогда не удающемся бегстве от себя внутреннего. Первопричина всего этого по-настоящему страшного процесса – в соблазне легкости, нравственной пассивности человека, ибо, как говорил Блок, «вскрытие духовной глубины так же трудно, как акт рождения»6.

Второе или подлинное единство в осуществлении «тайной свободы» и творческой потенции человека, в установлении его подлинной связи с людьми и миром, в его нравственной активности, в гармонизации внутренней и окружающей его жизни.

Дело, таким образом, не в так называемой «террористической сущности языка», а во внимательном отношении к слову, чтобы его более общее значение не «покрывало», как говорит Оруэлл, определенный и конкретный смысл. А, следовательно, дело и не в «языковых играх», устраиваемых в пространстве поэтической речи. И говоря о сущности поэзии, нам придется отвернуться от «ситуации постмодернизма», которая в своих истоках и сущности не выбирается из просветительской традиции скептицизма, и потому ничего нам не скажет об интересующем нас предмете.

Ни поэзия, ни язык, ни что бы то ни было вообще не может непосредственно «отражать окружающую нас действительность», каким-то немыслимым образом, минуя человека. Поэзия без поэта не рождается и без воспринимающего ее читателя не существует. «Стирание человека», о чем говорил Фуко7, в этом контексте есть фикция весьма поверхностного мироотношения, если оно искренне, или есть выражение некоей интеллектуальной игры, замещающей ответственную жизненную позицию.

Но если поэзия не рождается без поэта, то что побуждает человека к существованию в сфере поэтического творчества и что нас побуждает к восприятию его стихов?

В своей предсмертной речи о Пушкине Блок назвал поэта «сыном гармонии»8. Но что такое гармония и в чем ее притягательная сила?

В трактате «О душе» Аристотель дает следующее определение гармонии: «… говоря о гармонии, мы имеем в виду два ее значения: во-первых, гармония в собственном смысле есть сочетание величин, которым свойственны движение и положение, когда они так прилажены друг к другу, что больше уже не могут принять в себя ничего однородного; во-вторых, гармония есть соотношение частей, составляющих смесь»9. Итак, прилаженность друг к другу, или соотношение частей. В любом случае должна существовать некая множественность и та или иная связь компонентов этой множественности. Гармония и касается этой связи единичных компонентов целого.

Однако этого не достаточно: «гармония» не сводится к чисто рассудочному понятию, слово это заряжено сильным положительным эмоциональным смыслом, который проявляет себя и в учении Лейбница о предустановленной гармонии, и в «Критике чистого разума» Канта, где божественный или самостоятельный разум составляет «причину мироздания посредством идей величайшей гармонии и единства»10, и в «системе трансцендентального идеализма» Шеллинга, где наше Я «отражается в качестве необходимости, вечного образа божественной гармонии вещей, как бы неподвижного отражения единства, из которого они все вышли»11.

Итак, это не просто соотношение частей целого и даже не только связь, это именно «божественная гармония вещей». Иначе, гармония осознается и переживается как безусловное благо, как божественный закон мироздания, как высший смысл бытия. Гармония и есть проявление божественного в нашей жизни. Замечательно об этом сказано у древних китайцев в «Хань-Фей-цзы»: «Если поры пусты, то гармониия каждый день проникает в человека»12, Впрочем, если гармония есть также связь субъекта и объекта, то она не только проникает в человека извне, но и задана внутри нас по крайней мере как возможность.

Необычайно точно об этом сказано у Фета:

И так прозрачна огней бесконечность,

И так доступна вся бездна эфира,

Что прямо смотрю я из времени в вечность

И пламя твое узнаю, Солнце мира.

Не «познаю», а именно «узнаю», то есть осознаю глубинную связь основы своего духа и основы мироздания.

В истории культуры гармония понимается также как упорядоченность в противовес беспорядку – хаосу. Однако «упорядоченность» – слишком рациональное измерение, вызывающее ассоциацию с внешним единством, с тоталитарными шеренгами или схоластическими схемами, измерение, мало что говорящее о сущности гармонии. Да и хаос – не просто беспорядок и безначалие, чем-то он привлекателен, чем-то тревожит душу.

Между тем дихатомия хаос – гармония представляется все же справедливой. И вот в какой связи. Подлинное познание – это не сбор информации с последующим ее складированием в резервуарах памяти. Познание – это усвоение познаваемого, то есть идентификация.

Я и не-Я на основе их глубинной общности в общемировом единстве. В процесс познания нечто до того чужое и отстраненное становится безусловно своим, то есть усвоенным, «узнанным», как сказал Фет. Этот процесс освоения есть одновременно процесс проявления в сознании связи нашего Я со всем тем, что становится предметом нашего познания.

Но ведь именно обнаруживаемая нами связь вещей и связь нашего Я с этим миром и является основой переживания, по слову Шеллинга, «вечного образа божественной гармонии вещей». Гармония, таким образом, открывается человеку только в активном усвоении окружающего, в постоянной работе души, иначе говоря, в творчестве. Эта работа души – «Душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь» (Пастернак) – и есть процесс гармонизации хаоса, то есть того, что еще отстранено от нашего Я и потому представляется темным и беспорядочным. Эта работа души есть одновременно и процесс сигнификации, т. е. смысло-полагания, наблюдаемого нами решительно во всех проявлениях человеческой деятельности и легко обнаруживаемого даже в мельчайшей частице вербального языка, ведь вне сферы смысла наша жизнь, не только духовная, но и физическая просто невозможна.

Деятельное преодоление отстраненности или гармонизация хаоса есть, таким образом, непременное (хотя и не всегда осознанное) условие самого нашего существования. Но было бы слишком плоско и самонадеянно думать, что человеческое Я столь самодостаточно, столь индивидуально (т. е. неделимо), что благодаря этой своей самодостаточности у него появляется возможность привносить в мир хаоса смысл и гармонию. В том-то и дело, что наше Я не только индивидуально, но и, так сказать, дивидуально, т. е. делимо, даже, может быть, многоярусно. И основой нашего смыслополагания, нашей гармонизации хаоса и нашего творчества есть не волюнтаристское Я, а те, как говорил Блок, «Бездонные глубины духа, где человек перестает быть человеком»13, то есть та сфера Я, в которой воплощена наша единосущность всему мирозданию.

Именно оттуда, из